Зеркало Иблиса

Ягер скрипнул зубами, но смолчал. Муамар снова оказался рядом, возник бесшумно и почти моментально. Замке что-то спросил у него, араб развел руками.

— Я спросил, видел ли он раньше кочующий оазис.

— А он что?

— Я часто не понимаю его жестов…

— Метров сто, — отметил Богер и направился навстречу мареву. Ученый, увязая в песке, поспешил за ним.

— Они оба идиоты, — прошипел Ягер. — Остановите их, штурмбаннфюрер!

— Ерунда, — бросил Фрисснер.

— Вы ничего не понимаете!

— Вы тоже.

— Если с ученым что-то произойдет… — начал было Ягер, но Артур дернул его за рукав:

— Смотрите!

Кто-то из солдат громко охнул. Из середины мерцающей зыби во все стороны разбежались лучи, потом собрались в пучок и словно выстрелили навстречу идущим фигуркам Богера и Замке.

Через мгновение они исчезли в переливающихся струях света.

… Макс Богер открыл глаза.

Дощатый пол, окрашенный темно-красной краской.

На темно-красном — более яркие пятна. Кровь.

— Ты очнулся, немецкая свинья? — спросил ехидный голос над головой. Это прозвучало на плохом немецком, а вслед за вопросом на спину Богера наступил тяжелый башмак.

— Что… — прохрипел Богер. — Что…

— Он ничего не подпишет, — сказал другой голос.

Говорили уже по-английски. — Майкл, ты проспорил мне выпивку.

— Еще рано, — отозвался Майкл, ерзая ботинком по спине. — У меня и не такие говорили. Видел бы ты этого типа из лейбштандарта «Адольф Гитлер»… У него было наград больше, чем трипперных морских пехотинцев в госпитале Дюнкерка, а сломался через полтора часа.

— Этот держится третий день.

— Просто он еще не понял, что его ожидает. Эй, немецкая свинья! — уже снова по-немецки. — Ты меня слышишь, я знаю. Что, больно? Это тебе не пихать евреев в печку! Вставай, мы будем разговаривать, как джентльмены.

Нога исчезла, и Богер, кряхтя, встал на четвереньки. Все тело было налито ноющей болью, рот наполнен каким-то густым месивом… Макс сплюнул и увидел кровавые сгустки и бело-розовые осколки зубов.

Скривившись от дикой боли в спине и ребрах, он все же поднялся на ноги и разогнулся.

За столом сидели двое симпатичных молодых парней в американской военной форме. Лейтенанты, белобрысые, румянощекие. Один из них курил, второй разравнивал на столешнице мятый исписанный лист бумаги.

— Итак, штурмбаннфюрер СС Богер, готовы ли вы подписать чистосердечное признание, чтобы предстать перед судом с чистой совестью? — спросил он.

— Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее получишь сигарету, — сказал второй. Так, значит, он и есть Майкл.

Макс стоял, покачиваясь.

— Учись у Робби Бирна, — сказал первый. — У него он бы давно все подписал.

— К черту, — окрысился Майкл. Богер прочитал таблички над нагрудными карманами… Фамилия Майкла была Кэссиди. Фамилия второго — Джером.

— У вас семья, штурмбаннфюрер Богер. Жена, двое детей, мать-старуха. Вы ведь не хотите, чтобы мы лишили их продовольственных карточек? — вкрадчиво спросил Джером, постукивая по столешнице кончиком автоматического карандаша. — Мало того, мы можем передать их красным, а знаете, что они делают с семьями офицеров СС?

— Я… не воевал на Восточном фронте… — выдохнул Богер.

— Им плевать, воевали вы там или нет. Мы передадим им сопроводительную записку, где укажем, что вы пытали русских военнопленных в Дахау и Треблинке. Мы даже можем предоставить соответствующие фотографии. Поэтому разумный человек — а вы же разумный человек? — подписал бы вот это заявление и спокойно отправился бы в камеру.

Кэссиди поднялся и сделал шаг к Максу. Он постоял несколько секунд, потом коротко ударил его в живот.

Боль разлилась по всему телу жаркой волной, но Макс устоял на ногах.

— Вот! — Кэссиди ткнул ему в лицо смятый листок. — Ты должен это подписать! Ты должен это подписать, нацистская свинья!!

»…признаю свое участие в пытках и последующем расстреле восемнадцати летчиков Британских королевских ВВС… карательная операция в Чехословакии, в ходе которой расстреляно около ста мирных жителей…»

— Я не был в Чехословакии! Я не расстреливал британских летчиков!

Удар.

Еще удар.

Богер упал навзничь и почувствовал, как тяжелый армейский ботинок Майкла Кэссиди наступает ему на гениталии, как придавливает их к дощатому полу…

После этого он потерял сознание.

29

Для Аллаха это не трудно.

Коран. Ангелы. 18(17)

Искалеченную артритом левую руку Юлиус Замке затягивал в черную перчатку. Этот ежеутренний ритуал был для него испытанием. Каждое движение отдавалось в скрюченных пальцах болью, от которой на лбу выступал крупными каплями пот и дыхание становилось прерывистым. Казалось бы, возраст позволял сделать исключение в тот или иной день, но старый Замке мучительно стеснялся этой руки, как будто она была не болезнью, а уродством, которое лучше не показывать родным и близким, и уж тем более не выносить на всеобщее обозрение.