Зеркало Пиковой дамы

Аля порадовалась за подругу, и в то же время расстроилась: она уже так привыкла к ней, грустно будет без нее… Что ж, все хорошее, увы, не вечно! — вздохнула она философски и отправилась на "Парк Культуры". Андрей уже поджидал её с букетиком фрезий в руке.

— Привет! Извини, цветы не тебе, а твоей подруге психованной! — он чмокнул сестру в щеку. — Давно не видались. А ты здорово похорошела, прямо красавица!

— Да, ладно тебе… — зарделась Аля, ей было страшно приятно! Андрюх, что ты несешь, какая она психованная?!

— Не бери в голову, я шучу… Ну, пошли, что ли?

Наташа обитала в сорок второй палате на втором этаже. К ней пропустили без звука: в часы посещений — пожалуйста, сколько угодно! Она соскочила с кровати, книжка шлепнулась на пол… Увидав вместе с Алей незнакомого парня, Наташа совсем смутилась, стиснула пальцы…

— Пошли пройдемся по коридорчику, — сказал Андрей, протягивая ей букет. — Это тебе, ласточка, чтоб пела и радовалась! А меня зовут Андрей или по-домашнему Дрюльник.

— Нет, это имя тебе не подходит, — глядя ему в глаза, застенчиво сказала Наташа. — Я тебе другое придумаю.

— Значит так! — убедившись, что их никто не слышит, начал Андрей. Есть два пути. Первый — свинтить во время прогулки. И второй — переодеться в сортире во все цивильное и свалить под видом посетителя.

— Первый не подходит, с нами две медсестры, они с нас глаз не спускают, — сказала Наташа.

— Тогда второй! Алька, ты являешься в ярком парике, чтоб бросался в глаза, и дико раскрашенная. Потом всю свою одежку и косметику передаешь Натали, та в туалете напяливает парик и наводит марафет, а ты смываешь свою боевую раскраску, и уходишь в другой одежде. Наталья, как ни в чем не бывало, уходит первая, ты спустя какое-то время — за ней. Это годится?

— Можно попробовать, — встрепенулась Наташа.

— А я тоже буду тут и возьму на себя персонал. Ну, там истерику закачу по любому поводу, стану права качать… Или ещё что-нибудь учиню в зависимости от обстоятельств… В общем, отвлеку их, насколько смогу. Идет?

— Идет! — согласилась Наташа. — А когда мы это сделаем? Мне так хочется быть на премьере…

— Премьера в субботу, — сказала Аля. — Сегодня у нас вторник. Значит, в пятницу. А я к тому времени достану подходящий парик и шмотки.

— А где я буду жить? — вскинула испуганные глаза Наташа. — Домой мне нельзя, сразу бандюги сцапают.

— Да… — задумалась Аля. — А, придумала! Маня сейчас живет у меня и её гнездо в репзале свободно. Там тебя точно никто не найдет!

— Здорово! — просияла Наташа. — Даже не верится. Конечно, это всего не решает: надо где-то денег достать…

— Ты сейчас об этом не думай, — успокоила её Аля. — Главное отсюда вырваться, перестать эти таблетки глотать… а там все как-нибудь устроится.

— Точно: ум — хорошо, а полтора — лучше! Ты мне все расскажешь, что там у тебя за бандюги, вместе помозгуем, — кивнул Андрей. — У меня дружбан в угрозыске, глядишь, чего-то надумает… А сейчас этим не нагружайся, а то с перепугу репу напрочь заклинит!

На том и порешили.

* * *

Дни, остававшиеся до премьеры, промелькнули, как кадры ускоренной съемки. Студийцы, пребывая в состоянии, близком к обмороку, забросили все: школу, домашних… весь Космос для них сосредоточился на крохотном островке сцены.

В последнюю минуту дошивались костюмы, вбивались последние гвозди в конструкции декораций, студийцы сновали туда-сюда по-муравьиному, и только старинное зеркало в тяжелой резной раме хранило спокойствие, отражая на своей блестящей поверхности всю эту бренную суету…

Накануне премьеры, за полчаса до начала генеральной репетиции появился Николай Валерианович. Далецкий представил его притихшим студийцам, и старик, опиравшийся на черную трость с серебряным набалдашником, тепло поприветствовал их и сказал несколько слов.

— Я, может быть, буду говорить несколько высокопарно, — начал он. — Но прошу меня великодушно простить, таков уж мой стиль! Я хочу сказать о высоком призвании художника, о деле, которому вы намерены служить. Много искушений встретится на вашем пути. Вы будете совершать ошибки, оступаться и падать и вновь подниматься… это нормально. Главное, не забывайте о своем назначении: оно в том, чтобы отдавать. Свои силы, энергию, душу… Вы, будете открывать её, — свою душу, не раздумывая, каково это: стоять голеньким перед зрителем. Не просчитывая, каков окажется результат… Чудо существования искусства — в отказе от всякой выгоды, от всякого рацио. Хочу напомнить вам слова крупнейшего философа двадцатого века Льва Шестова. Он сказал: власть умозрительных истин далеко увела нас от небесного Иерусалима с его верой в возможность невозможного… Вот эта вера — квинтессенция всякого большого искусства. И за неё надо платить, как мы платим за все, решительно за все в жизни! И в особенности, за счастье получать радость от того, что мы делаем…

Ребята слушали его, затаив дыхание. Старик говорил сухо, торжественно, строго, и только мальчишеский блеск его глубоко посаженных глаз выдавал волнение.