Зеркало загадок

Итак, я, кажется, начал с идеи объединения двух тем – танго и смерти. В этом я вижу росток моего первого и самого знаменитого – самого незаслуженно знаменитого – рассказа из всех, что я написал; он называется «Мужчина из Розового салона». А написал я его еще и потому, что незадолго перед этим умер мой друг Николас Паредес, о котором я вам столько рассказывал. Я вспоминал истории, рассказанные Паредесом, рассказанные моим дядей-колобродом, рассказанные Рохасом Сильвейрой, который в свое время был завсегдатаем танцевальных вечеров Буэнос-Айреса, – и я подумал, что все это потеряется или может потеряться, поэтому и следует соединить все в одном рассказе. Я жил тогда в Адрогé, в гостинице, которой больше нет. И я знал, что любой писатель, который обращается к народной тематике, рискует, определенно рискует впасть в преувеличение, поэтому в моем рассказе должна была появиться лишь пара слов на лунфардо, не больше, ведь мне известно, что нагнетание лунфардо заранее предопределяет образ литератора со словарем аргентинизмов или «Сокровищницей лунфардо» под рукой, подыскивающего нужные слова, и эта фальшивость передается всему произведению. Поэтому в «Мужчине из Розового салона» у меня всего два слова на лунфардо, не больше: это слово «vaivén»[434], которое ныне не применяется к ножу и в котором виден стремительный выпад, блеск этого выпада, и слово «biaba»[435], которое, возможно, держится до сих пор. Не знаю, держится ли до сих пор то выражение, которое относится к первым урокам лунфардо, каковые мне преподал добросердечный однокашник по начальной школе, чтобы я получил возможность объясняться с ребятами из моего квартала, – это выражение «biaba con caldo»[436].

«Biaba con caldo» обозначало схватку до первой крови. Вероятно, это выражение теперь уже не используется, оно сделалось архаизмом лунфардо, появились другие фразы.

Позавчера я вернулся из Чили. Там меня научили довольно симпатичному словцу на языке, который в Чили называется «коа» – лунфардо бандитов из Сантьяго-де-Чили, и это слово лучше, чем «револьвер» или креольский аналог «пушка». Там говорят: «Он достал чернушку». Еще одно слово, неведомо какого происхождения, – это «всячина» – для ножа. А еще есть там обозначение для некоторых домов: «Это дом из высоких». Наверное, так говорили в городках, состоявших из низких домов, где лишь немногие могли позволить себе роскошь жить в «доме из высоких».

Однако вернемся к моему рассказу. Я посвятил его Энрике Амориму. Тогда пронесся слух, что я написал этот рассказ как дружеский вызов Амориму, как будто давая ему понять, что я тоже умею играть в эти креольские игры. Но ничего такого не было. К тому же Аморим писал про гаучо с бразильской границы, а я описал предместье Буэнос-Айреса с довольно-таки неопределенной датировкой, с датой, которая, скажем так, всегда чуть-чуть отстоит от любой значимой даты; с датой, которая, скажем так, чуть-чуть предшествует той, которую выбрал себе читатель.

И это, кажется, единственное, в чем я готов упрекнуть фильм, вышедший на экраны под тем же названием, это великолепная работа режиссера Рене Мухики, в которой он переусердствовал с колоритом эпохи. Потому что действие фильма происходит в 1910 году, эту дату я помню прекрасно, мне было одиннадцать лет, а действие моего рассказа происходит около 1890-го – годом раньше, годом позже; скорее, годом раньше, как и всегда. Так получилось, что режиссеру требовалось показать два района: Сан-Тельмо, то есть окрестности парка Лесама, и район Мальдонадо (а это уже довольно обширная территория, ведь ручей начинался – вернее, умирал – в Палермо, а приходил он из Линьерса, протекал по задам Флоресты, затем по Флоресу, Альмагро, Вилья-Креспо, по Вилья-Малькольму и Палермо; и вот режиссеру, чтобы сориентировать зрителя, пришлось сделать акцент на различиях между двумя районами. Итак, перед нами ручей Мальдонадо, обжитый почти одними гаучо, что было неверно применительно к 1910 году: в то время район Мальдонадо облюбовали калабрийские поножовщики, а креольские поножовщики составляли меньшинство. Что же касается Сан-Тельмо, к 1910 году он уже перестал быть районом, где устраивали кандомбе. По крайней мере, у меня об этом никаких сведений нет. Но режиссеру пришлось выстроить фильм таким образом. Вообще-то, в этом рассказе мне хотелось передать множество вещей. В первую очередь хотелось передать интонацию креола из предместья, эту интонацию, ныне окончательно утраченную, которая ко всему прочему отличалась еще и фонетически.