Зеркало, зеркало

– Иди вниз, милая. – Мама пытается улыбнуться, но ее лицо выглядит как посмертная маска. – Иди посмотри телевизор.

– Не пойду, – говорит Грейси. – Я не оставлю Ред. За что ты ее ненавидишь? Я люблю ее! А тебя ненавижу!

– Отцепись от нее! – верещит мама, оттаскивая от меня Грейси и опрокидывая ее на пол. Грейси орет и плачет, но, когда я делаю шаг ей навстречу, мама встает у меня на пути.

– Совсем, блин, сдурела? – Мы стоим нос к носу. Я готова взорваться от ярости. Пусть я худая и низкая, но мама ничуть не выше меня и к тому же раза в два слабее. – Что с тобой такое? Как ты можешь так со мной разговаривать и так обращаться с Грейси? Тебя другие люди вообще не волнуют? Как давно тебя прекратило заботить что-либо кроме выпивки? Знаешь, о ком сплетничают соседи? Не обо мне, твоей дочери-лесбиянке, а о тебе.

Удар прилетает из ниоткуда, и это вам не пощечина, а самый настоящий хук. Жгучая боль – треск – голова запрокидывается назад – комната плывет перед глазами. Усилием воли я заставляю стопы не отрываться от пола, ноги – не подкашиваться, сжатые в кулаки руки – не подниматься выше пояса, чтоб не было искушения потрогать место, куда пришелся удар. Я просто стою на месте и облизываю кровь с губ.

– Ред! – визжит Грейси. Я наклоняюсь к сестре и беру ее на руки. Мама отходит в сторону.

– Все нормально, – говорю я. – Как сама-то?

Грейси утыкается заплаканным личиком мне в шею, и, глядя прямо перед собой, я отношу сестренку в ее комнату, закрываю за нами дверь и звоню папе.

– Ред? – Папа берет трубку после первого же гудка, и я так ему признательна, что готова расплакаться.

– Пап, нам нужно, чтобы ты приехал домой. Прямо сейчас.

– Понимаешь, зайка, у меня тут еще парочка…

– Пап, мама не в себе. Грейси ее боится, и… в общем, все плохо. Нам нужно, чтобы ты приехал. Мы твои дети, и ты нам нужен. – Немного помолчав, я добавляю: – Ты нужен Грейси.

– Хорошо. – От того что он не спорит и не пытается отмазаться, из глаз брызгают горячие слезы. Я торопливо вытираю их рукой.

– Как скоро ты сможешь приехать?

– Зависит от загруженности дорог…

– Постарайся поскорее, – говорю я и кладу трубку.

Мы с Грейси остаемся сидеть у нее в комнате за закрытой дверью. Коротая время до папиного прихода, я разливаю по чашечкам воображаемый чай и подаю к нему воображаемый торт, восхищаюсь ее тиарой и громко восхваляю блестящие пластиковые туфельки. Вскоре к дому подъезжает машина, хлопает входная дверь, внизу раздается мамин голос, затем папин. Когда он наконец заходит в комнату, Грейси бросается к нему в объятия.

– Не бойся, милая моя, – говорит он. – Папа дома.

Я встаю и уже собираюсь выйти в коридор, но он останавливает меня и, взяв за подбородок, поворачивает мое лицо к свету, чтобы разглядеть припухшую щеку, где уже намечается синяк.

– Это она сделала?

Я киваю.

– Ред… – Он хочет меня обнять, но я отстраняюсь: человек, который так запустил свою семью, не принесет мне сейчас утешения. Грейси в безопасности – теперь можно и свалить.

– Ты куда?

– На улицу, – говорю я.

Уж не знаю почему: то ли все дело в моем разбухающем лице, то ли в воинственном взгляде – но папа меня не останавливает, а, наоборот, кивает и уступает дорогу.

Мама лежит на диване в гостиной и плачет, уткнувшись лицом в подушку. При одном взгляде на нее меня охватывает лютая ненависть. Впервые в жизни я так ее ненавижу, что кровь вскипает в жилах и хочется повыдирать все волосы у нее с головы. Надо поскорее убраться отсюда, пока я еще могу держать себя в руках.

Из маминой сумки, висящей на крючке у входной двери, торчит знакомая крышка.

Без лишних раздумий я хватаю бутылку водки, которую она заготовила себе на вечер, и, оглушительно хлопая дверью, ухожу из дома.

В парке, слава богу, ни души. Забравшись под металлическую горку, где никто меня не увидит, я наконец позволяю себе потрогать распухшую губу и тут же отдергиваю руку. Боль отдается в зубы и скулу.

Чего уж там, да у меня все тело болит, даже внутренности, как будто сама я превратилась в одну большую гематому, и хочется лишь одного: чтоб эти мучения прекратились.

Открутив крышку, я подношу бутылку ко рту.

Водка жалит рассеченную губу и десны, а на вкус она – та еще мерзость, все равно что разбавленное лекарство. Морщась, я делаю глоток. Желудок бурлит и клокочет, но я выпиваю снова и снова, размеренно и целенаправленно двигаясь к цели. По бокам от моего металлического укрытия, усыпанного изображениями раздутых членов и именами детей, спускается завеса дождя. Косые струйки окрашивают землю в черный цвет, ничуть не мешая мне раз за разом приникать губами к стеклянному горлышку бутылки. Вот уже и язык привык к отвратительному вкусу, и онемело лицо. Еще парочка глотков притупляют боль в груди и в низу живота, и мне уже нет дела ни до чего на свете.