Zettel

372. В нашем воображении слабоумные рисуются дегенеративными, в чем-то принципиально неполноценными, словно с лохмотьями мыслей. Скорее в состоянии беспорядка, а не более примитивного порядка (что было бы куда более плодотворным взглядом).

Существенно, что мы не можем вообразить себе общество таких людей.

373. Другие, хотя и родственные нашим, понятия могли бы казаться нам очень странными; то есть казаться отклонением от привычного в непривычном направлении.

374. Четко очерченные понятия требовали бы единообразного поведения. Но там, где буду уверен я, другой будет не уверен. И это факт природы.

375. Это прочные рельсы, по которым катится все наше мышление и, следовательно, все наши суждения и поступки.

376. Там, например, где какой-нибудь тип лица редок, понятие о нем не образуется. Люди не упоминают это как единство, как определенный тип внешнего облика.

377. У них нет образа для такого типа лица, и они распознают его лишь от случая к случаю.

378. Должно ли понятие скромности или бахвальства быть известно всюду, где существуют скромные и хвастливые люди? Возможно, это различие для них просто не важно.

Для нас многие различия также не являются важными, а могли бы и быть таковыми.

379. Другие люди имеют понятия, которые пересекаются с нашими понятиями.

380. Некое племя обладает двумя понятиями, схожими с нашей ‘болью’. Одно применяется при видимых повреждениях и связано с заботой, состраданием и т. д. Другое они используют, например, при болях в животе, и оно связано с подтруниванием над жалобщиком. «Но неужели члены племени не замечают сходства?» – Разве мы всегда имеем одно понятие там, где есть сходство? Вопрос вот в чем: Важно ли для них сходство? И должно ли оно быть для них важным? И почему их понятие ‘боли’ не должно расходиться с нашим?

381. Но не упускает ли тогда это племя что-то важное? – Оно не замечает этого; а почему оно должно замечать? – Однако в таком случае его понятие в корне отличается от нашего. – Отличается в корне? Ну, отличается. – Но тогда всё выглядит так, как если бы это слово могло означать не то же самое, что наше. Или только его часть. – Но, конечно, так это и должно выглядеть, если его понятие отличается. Ибо неопределенность нашего понятия может проецироваться для нас на предмет, который обозначается словом. Так что, не будь неопределенности, не было бы и ‘имелось в виду то же самое’. Картина, которую мы используем, символизирует неопределенность.

382. В философии нельзя покончить ни с одним мыслительным недугом. Они должны протекать своим чередом, и постепенное исцеление – самое важное. (Вот почему математики такие негодные философы.)

383. Представь, что в одном племени люди с ранней юности воспитываются так, чтобы никоим образом не проявлять состояние души. Проявление чувств считается у них каким-то ребячеством, от этого надо как можно быстрее отучиться. Муштра суровая. О ‘боли’ нет и речи; уж тем более не в форме предположения «Возможно у него все же……» Если кто-то жалуется, его осмеивают или карают. Подозрение в симуляции исключено вовсе. Жалобы – это, так сказать, уже симуляция.

384. «Симулировать, – сказали бы те люди, – что за смехотворное понятие!» (Как если бы была какая-то разница между убийством одной пулей и убийством тремя пулями.)

385. Жаловаться – столь дурно, что худшей симуляции вообще не бывает.

386. Один постыдный поступок застилает им другой, который они могут и не заметить.

387. Я хочу этим сказать: абсолютно иное, по сравнению с нашим, воспитание могло бы служить основанием для абсолютно иных понятий.

388. Ибо жизнь протекала бы там совершенно иначе. То, что интересует нас, не интересовало бы их. Иные понятия больше не были бы тут невообразимы. В любом случае сущностно иные понятия представимы только так.

389. Можно было бы научить [одного из них], например, разыгрывать боль (не с целью обмана). Но получилось бы втолковать это любому? Я полагаю: конечно, он мог бы научиться подавать определенные грубые знаки наличия боли, но никогда стихийно не предлагая более тонкую имитацию, основанную на собственной проницательности. (Способности к изучению языков.) (Вероятно, можно было бы обучить смышленую собаку некоему специальному вою, когда ей больно; но это никогда не будет у нее осознанным подражанием.)

390. ‘В этих людях нет ничего человеческого’. Почему? – У нас не было бы никакой возможности достичь с ними взаимопонимания. Даже не так, как это получается у нас с собакой. Мы не смогли бы к ним приспособиться.

И все же такие, во всех других отношениях человеческие, существа могли бы существовать.

391. Собственно, я хочу сказать, что мыслительные сомнения берут начало в инстинкте (имеют в нем свой корень). Или же так: языковая игра ведет свое происхождение не из размышления. Размышление ‒ это часть языковой игры.

И поэтому понятие родом из языковой игры.