Жаботинский и Бен-Гурион

Ей не придется ничего предпринимать. После бурного разговора с Голдой у Старика сдали нервы. На следующий день, утром 16 июня 1963 года, он подал в отставку, продиктовав секретарю два коротких письма: одно — адресованное президенту страны (Ицхака Бен-Цви, умершего 23 апреля 1963 года, сменил Залман Шазар), и второе — председателю Кнесета. Обоих он известил о своем уходе. Никто, кроме нескольких генералов, среди которых был Ицках Рабин, будущий премьер-министр Израиля, не уговаривал его остаться.

В 1963 году Бен-Гуриону исполнилось 77 лет. Его эпохи подо шла к концу. Она завершила период становления и возмужания государства Израиль. Своему преемнику, Леви Эшколю, он передал государство, твердо стоящее на ногах.

В этот год подошла к концу и эпоха первого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра. После 14 лет пребывания на посту канцлера он добровольно покинул его в 87-летнем возрасте, когда почувствовал, что по состоянию здоровья не в состоянии эффективно выполнять обязанности главы кабинета министров. Он ушел с политической арены в день рождения Бен-Гуриона, 16 октября. Хотя совпадение символичное, не думаю, что этим он хотел сделать ему подарок.

* * *

Из большой политики, как и из большого спорта, надо уходить вовремя. Триумф Бен-Гуриона весной 1960-го и скандальную отставку летом 1963-го разделяют три года, в которых уместились два политических кризиса.

За волной большой разрушительной силы обычно следует меньшая волна, которая также может сопровождаться жертвами. На следующий день после подачи Бен-Гурионом прошения об отставке (он остался депутатом Кнесета и членом Центрального комитета МАПАЙ), Хагая Эшед, журналист, которого он попросил тщательно изучить «Грязное дело», вручил ему плод своего труда: книгу «Кто отдал приказ?» Эту книгу ныне назвали бы альтернативной версией нашумевших событий и отнеслись бы к ней так же, как к книгам Суворова на тему, кто первым начал Великую Отечественную войну. Но в шестидесятых годах прошлого века этот жанр еще не был в моде, и Бен-Гурион серьезно отнесся к его работе. В отличие от комиссии Эшколя, оправдавшей Лавона, Эшед возложил на него вину — и этим спровоцировал Бен-Гуриона на продолжение битвы.

Сложно сказать, чем руководствовался Эшед, когда писал книгу, — но, ознакомившись с ней, Бен-Гурион вновь ринулся в бой. Ему следовало бы поостыть и в тиши домашнего кабинета осмыслить события последних месяцев, приведших его к фиаско. Ведь масштаб «дела» семилетней давности не соответствовал буре, которая уже семь лет трясла Рабочую партию. Но социалист Бен-Гурион, борец за социальную справедливость, свято веривший в формулу, что «справедливость стоит того, чтобы за нее умереть», продолжил сражение, не нужное никому, кроме него самого. Возраст и непокладистый характер сделали свое дело, и он потребовал от Эшколя возобновить следствие. Тот отказался. Бен-Гуриона это не остановило. В октябре он предоставил министру юстиции собранное им досье и добился его согласия возобновить расследование. Партию вновь заколошматило.

Финальный аккорд внутрипартийной драмы пришелся на середину февраля 1965 года. Бен-Гурион вынес «второе дело Лавона» на съезд Рабочей партии. «Истина — вот за что я воюю, воевал и буду воевать всю жизнь», — с пафосом заявил он на съезде, объясняя мотивы своей неуступчивости и принципиальности.

Бен-Гурион привык к критике слева и справа, но теперь на него обрушились коллеги по партии, которым надоели бесконечные склоки. Неизлечимо больной раком Шарет, прикованный к инвалидной коляске (жить ему оставалось около пяти месяцев, до 7 июля 1965 года), приехал из больницы, чтобы заявить: «По какому моральному праву он перекладывает это дело на партию? Какое он имеет право делать это основной темой съезда, обходя стороной серьезные вопросы, стоящие перед нами?»

Затем на трибуну поднялась Голда Меир — его преданный друг Голда Меир…

Бен-Гурион никогда не отличался сентиментальностью. Вчерашние друзья стали политическими противниками? Ну что ж: тем хуже для них. Он всю жизнь привык яростно драться: с Жаботинским, с Вейцманом, с Бегином, ссорился с друзьями — Шаретом, Эшколем, Лавоном… и не щадил их. Но когда «преданная Голда», которая могла спорить с ним один на один или в узком кругу партийцев, но никогда — громогласно, выступила против него с яростной и язвительной речью, он обомлел, потерял дар речи и способность сопротивляться. Подавленный ее «вероломством», он удивленно слушал, ее, сидя в президиуме на краю стола, а затем, ни слова не говоря, встал и молча вышел из зала, хотя по регламенту следующим было его выступление. Он сдался… Но ненадолго…