Жаботинский и Бен-Гурион

По прошествии лет, когда от выдающейся личности, оставившей след в истории, остаются сухие строки автобиографии, сборники цитат и речей, календарные даты и исторические события, им сопутствующие, она превращается в легенду, от которой тяжело отделить реального человека. Подлинные события усилиями кино и художественной литературы переплетаются с вымыслом, в котором акцент делается на личную жизнь. К созданию легенды причастны друзья, родные и близкие, и каждый сознательно или подсознательно преследует одну цель — рассказать о себе. Я (с большой буквы) — и Он (тоже с большой буквы).

Уинстону Черчиллю принадлежит афоризм: «Правда настолько драгоценна, что ее сопровождает эскорт из лжи». Это изречение заслуживает того, чтобы стать эпиграфом к большинству мемуаров, без которых биографу обойтись невозможно. Воспоминания не всегда соответствуют действительности. Авторы вольно или невольно находятся во власти личных симпатий и антипатий, которые надо учитывать, прежде чем, складывая мозаичное панно, создать портрет, близкий к реальности.

Голда Меир знала Бен-Гуриона, когда он еще был Грином. В девичестве она им восхищалась. Под его духовным влиянием переехала в Палестину, работала в кибуце. Бен-Гурион привлек ее к работе в Гистатруде, и она стала главой политического комитета, а затем в отсутствие Шарета замещала его в должности начальника политического департамента Еврейского агентства. Она была соратницей Бен-Гуриона, неоднократно по его поручению выполняла сложнейшие политические миссии, и именно ее Бен-Гурион назначил в 1948 году первым послом Израиля в Советском Союзе. Голду Меир называли «Железная Леди» — позже так стали именовать Маргарет Тэтчер. Вершина ее политической карьеры — пост 5-го премьер-министра Израиля (с 17 марта 1969 по 3 июня 1974 года). Она оставила о Бен-Гурионе воспоминания, дополнившие портрет человека, с именем которого ассоциируются достижения «молодого» Израиля:

«Первое, что приходит мне в голову сейчас, когда я о нем пишу, — с Бен-Гурионом невозможна тесная близость. Не только для меня — для всех это было невозможно, за исключением, может быть, его жены Поли и, возможно, его дочери Рананы. Все мы — Берл <Кацнельсон>, Шазар, Ремез, Эшколь — были не только товарищами по оружию, но и любили общество друг друга: мы заходили друг к другу просто поговорить — не только о важных политических и экономических делах, но о людях, о себе, о своих семьях. Но только не Бен-Гурион.

<…> Мне и в голову не могло прийти, например, позвонить Бен-Гуриону и сказать: «Слушай, а если я вечером забегу?» Или у тебя было к нему какое-нибудь дело, которое ты хотел обговорить, или же не было, и тогда ты оставался дома. Он не нуждался в людях так, как все остальные. Ему хватало себя самого — не то что нам. И потому он знал о людях немного, хотя страшно сердился на меня, когда я ему это говорила.

<…> Я думаю, что немалую роль в том, что ему никто не был нужен, сыграло то, что ему было очень трудно беседовать. Он совершенно не умел просто разговаривать, болтать. Как-то он сказал мне, что в 1906 году, когда он только приехал в Палестину, он почти всю ночь проходил по улицам Иерусалима с Рахел Янаит и не сказал ей ни единого слова.

<…> я не могу представить, чтобы он с кем-нибудь разговаривал о своей женитьбе, или о детях, или о чем-нибудь подобном. Для него это была бы пустая трата времени.

<…> С другой стороны, то, что его интересовало или представлялось важным, он делал с полной самоотдачей — и это не все и не всегда могли оценить и понять.

<…> Через несколько дней после того, как он вышел на работу[104], он меня вызвал. «Голда, — сказал он, — зайди. Я хочу с тобой поговорить». Он ходил взад и вперед по своему большому кабинету на верхнем этаже. «Слушай, — сказал он, — мне кажется, что я схожу с ума. Что с нами будет? Я уверен, что арабы нападут, а мы к этому не готовы. У нас ничего нет. Что с нами будет?»

Он был вне себя от волнения. Мы сели и начали разговаривать, и я рассказала, как боится будущего один из наших партийных коллег, который был всегда против бен-гурионовского «активизма», а теперь, в темные годы нашей открытой борьбы против англичан, — и подавно. Бен-Гурион слушал очень внимательно. «Знаешь, нужна большая храбрость, чтобы бояться, — и еще большая, чтобы признаться в этом», — сказал он.

<…> Бен-Гурион вовсе не был грубым или бессердечным человеком, но он знал, что иногда необходимо принимать решения, которые стоят человеческих жизней.