Жабы и гадюки. Документально-фантастический роман о политической жизни и пути к просветлению в тридцати трёх коэнах

Зато я стал пить и употреблять наркотики позже. Не всё же сразу. Алкоголь и наркотики стали спутниками не рокенролльного периода моей жизни. А совсем наоборот. Времени, когда я был коммерсантом и зарабатывал деньги. Но об этом будет другой, отдельный рассказ.

17

На одном из поворотов моей цветной, как сны после мелатонина, судьбы, меня так занесло, что я стал литератором. Да не просто каким-то там ещё одним русским сочинителем, коих тьмы и тьмы, а черкесским писателем. Самым известным современным черкесским писателем. Да, это всё я. Потому что я Эрманарих Казбекович, и фамилия моя Сагалаев, и в паспорте у меня стоит место рождения – Карачаево-Черкесия, и предполагается, что все мы – те, о ком был написан наш паспорт, а раз так, то я – черкес и черкесский писатель, и, поскольку других черкесских писателей нет – самый великий и знаменитый.

Оставшись без музыки и без группы, я стал писать рассказы. Рассказы слагались в повести. Повести вырастали в романы. Первые мои опыты были трогательные, как говорила литературная критика – «пронзительные». Я рассказывал про детство, про свою маму, которую едва помнил, и всё это шло фоном или на фоне исторических преданий кавказских племён, которые для меня, сына профессора истории, были частью жизни, такой же, как завтраки и мультфильмы.

Далёкая Карачаево-Черкесия встрепенулась и подняла меня на щиты. Российская публика встретила меня овацией. По моей повести сразу же поставили спектакль. Купили права на экранизацию. Меня печатали. Мои книги расхватывали, как гамбургеры в Макдоналдсе. Меня стали возить заграницу и показывать там иностранным людям: вот, мол, черкес! Настоящий. Умеет читать и писать. И даже знает несколько слов на английском языке. А ну-ка, исполни! И я говорил: well, you know… Иностранцы охали и вежливо ощупывали меня. Некоторые иностранки, наоборот, раздевались и давали пощупать себя в номерах недешёвых отелей, снятых для меня, гостя, писателя из Черкесии, организаторами всяческих литературных фестивалей.

Но я, конечно же, очень скоро всё испортил. Во-первых, новые мои рассказы были всё менее основаны на древних черкесских преданиях, всё более на сюжетах моей рокенрольной молодости, а также и на опытах межкультурных контактов в номерах фестивальных отелей, на смятых двуспальных ложах европейско-черкесской интеграции. Но это бы мне простили. Если бы не геноцид.

Меня ведь специально пригласили в Мюнхен на самую большую учредительную конференцию всемирных черкесов, чтобы я подтвердил историческую правоту черкесского народа, рассказал об ужасе геноцида, который по сию пору отравляет нашу действительность и корёжит нашу ментальность, о том, как тяжело и невыносимо нам, черкесам, без отмщения и без адекватной финансовой компенсации. Особенно без компенсации. И я, как черкесский писатель, должен был это подать чувствительно, тонко.

А я, ну, вы понимаете.

Волна негодования прокатилась по всему цивилизованному сообществу. Меня низвергли со всех пьедесталов. Английское издательство выслало мне полконтейнера книги, которая уже была переведена на английский и напечатана, отказавшись её продавать. Немецкое издательство закрылось. Мой агент сообщил, что все договоры расторгнуты. Российская литературная среда потеряла ко мне интерес. Оказалось, что мои книги скучны, что таланта у меня нет, а всё, что было во мне интересного – это черкесская экзотика и маячивший за моей спиной геноцид. В самой Карачаево-Черкесии несколько месяцев издавался еженедельный листок «Не дай Аллах нам стать сагалаевыми». Был снят цикл телепередач про мерзость моего предательства, передачи были пущены по региональному телевидению в прайм-тайм и пять раз повторялись. Много лет дату моего выступления на Мюнхенском Конгрессе Черкесского Народа, пришедшуюся в аккурат на день весеннего равноденствия, отмечали сжиганием моих книг и чучела, изображавшего меня, на площадях нескольких городов в Карачаево-Черкесии и в Европе. Потом книги кончились. А мастерить чучело надоело. Но все запомнили. Все про меня узнали. Эрманарих Сагалаев – полукровка, метис, ублюдок, вырожденец, генетический мусор, предатель.

Так я стал знаменитым.

18

Второй раз я встретился с Иваном Шимодой в клубе, то ли стрелковом, то ли реконструкторском. Шимода упражнялся в стрельбе из арбалета. Шимода часто занимался странными вещами. Я думаю, это он так выёживался. Современному наставнику, коучеру, положено выёживаться и увлекаться чем-нибудь оригинальным.

Шимода протянул мне снаряженный и взведённый арбалет и предложил выстрелить. Я поднял тяжёлое оружие и выстрелил в чучело, поставленное метров за пятьдесят от линии огня в качестве мишени. Арбалет оказался оружием мощным и страшным. Стрела пробила мишень насквозь.