Жан Баруа

Баруа. Недурно. С тех пор как я прекратил читать лекции, даже хорошо.

Люс. А «Сеятель»?

Баруа тихо смеется и смотрит на Люса.

Баруа. Помните, как вы удивились, узнав, что в результате борьбы, которую мы повели с чрезмерным антимилитаризмом, некоторые подписчики отказались от нашего журнала?

Люс. Ну и что?

Баруа. Так вот, я решил проделать такой опыт… (Опять начинает смеяться, но тотчас же перестает, словно боясь, как бы смех не перешел в рыдание.)Я выбрал двадцать человек из числа наших сторонников, тех, что боролись вместе с нами с самого начала; и вот уже три месяца перестал посылать им «Сеятель». (С расстановкой.)Никто из них этого не заметил; я не получил ни одногописьма с претензией! (Пауза.)Вот, посмотрите список.

Но Люс отстраняет листок.

(Шагая взад и вперед под деревьями.)Да… Все это было бы ничего, если б мы чувствовали себя молодыми и бодрыми, как раньше.

Люс (непосредственно).И это говорите вы, Баруа!

Баруа (с невольной гордостью; улыбаясь).Благодарю вас… Однако это так: уже несколько месяцев я замечаю тревожные признаки… Временами устаю, ко всему отношусь скептически, бываю излишне снисходителен… (Устало.)А вечерами чувствую себя таким одиноким…

Люс (не задумываясь).За своим рабочим столом вы не одиноки.

Баруа (выпрямляясь).Да, это правда! Сколько еще надо успеть!

Проводит рукой по волосам, делает несколько шагов. Его пристальный взгляд медленно теряет остроту.

Да, и все же теперь, когда у меня появляется предлог – какое-нибудь дело или хлопоты – и приходится уходить из редакции, я не возмущаюсь, как раньше, а скорее… Вам это еще не знакомо?… А?

Люс (смеясь).Нет.

Баруа. Порою у меня складывается впечатление, что воспоминания становятся мне дороже, чем новые начинания, дела… Я пытаюсь сопротивляться, принуждаю себя читать все, что появляется в печати. Но, несмотря на это, не чувствую себя таким восприимчивым, как прежде, словно какой-то груз мне мешает…

Люс. Опыт!

Баруа (серьезно).Быть может… Я чувствую, что способен все понять, но физически меня что-то связывает. Какое-то сопротивление организма… Это мучительно.

Люс недоверчиво улыбается.

(Словно не замечая этой улыбки.)Человек долго представляет себе жизнь как прямую линию, два конца которой теряются по обе стороны горизонта; но постепенно становится ясно, что линия эта изгибается дугой, концы ее сходятся, соединяются… Кольцо замыкается. (В свою очередь улыбнулся.)Приходит старость, и тогда уже не выбраться из этого кольца!

Люс. Полноте! (Внезапно встает.)А, вот и все наши друзья!

В глубине двора появляются три человека, вышедшие из-под арки ворот: Брэй-Зежер, Крестэй д'Аллиз и Вольдсмут.

Люс (быстро, тихим голосом).Скажите… Разве Крестэй потерял кого-нибудь из близких?

Баруа (так же тихо).Никто не знает. Уже две недели он в глубоком трауре.

Молчаливые рукопожатия.

Люс (после короткого молчания, просто).Кто-нибудь из вас был там?

Зежер. Нет.

Крестэй (своим хриплым голосом).Они отлично поняли, что надо выбрать: они или мы!

Он похудел. Лоб его полысел, и это еще больше подчеркивает гордую посадку головы. Кожа, обтянувшая виски и горбинку носа, цветом напоминает самшит.

Вольдсмут (выражая общую мысль).Как вспомнишь похороны Золя, настоящие похороны!..

Люс. Тогда вокруг него были только люди с чистыми сердцами…

Зежер (насмешливо).И мы не нуждались в полиции, чтобы охранять министров.

Его черные глаза блестят, как полированный камень. Болезнь печени его точит, но не может победить до конца: он ее носит, как власяницу.

Баруа. Когда заговорил Анатоль Франс, вы помните, какая дрожь восторга, какое чувство мужества охватило нас.

«Я скажу только то, что надо сказать, но я скажу все, что надо сказать», – произнес он, а затем добавил, что Франция – страна справедливости…

Вольдсмут (стараясь припомнить).Подождите…

«Есть только одна страна в мире, где могут совершаться великие дела… Как прекрасна душа Франции, Франции, которая уже в прошлые века учила Европу и весь мир тому, что такое правосудие!..»

Они слушают, устремив глаза на его седеющие брови, под которыми блестят дымчатые стекла очков.

Горький смех Крестэя возвращает всех к действительности.

Крестэй. Да, все было прекрасно, необыкновенно честно! А что из этого получилось? Мы вскрыли нарыв: думали, наступит выздоровление, а началась гангрена!

Протестующий жест Люса.

Брэй-Эежер пожимает плечами.

Чего мы только не видели!.. Политическая неразбериха, злоупотребление властью, торгашество. Посягательство на церковное имущество, доходящий до нелепости антимилитаризм… И наконец – полный крах.