Жан Баруа

Люс (твердо).И все же в отношениях между людьми должен господствовать дух терпимости: все мы имеем право быть такими, какие мы есть, и наш сосед не может нам этого воспретить во имя своих собственных взглядов.

Баруа (с невольной резкостью).Да, терпимость, свобода для всех – это прекрасно в принципе… Но посмотрите только, к чему приводит этот благодушный дилетантский скепсис! Разве смогла бы церковь до сих пор играть в современном обществе ту роль, какую она играет, если бы…

Люс (с живостью).Вам известно, как я враждебен клерикализму! Я родился в сорок восьмом году, в середине декабря, и всегда гордился тем, что был зачат в самый разгар либерализма. Я ненавижу любые рясы и фальшивые вывески, какими бы привлекательными они ни казались. И все же, еще больше, чем заблуждения, меня отталкивает от церкви ее нетерпимость. (Помолчав. Раздельно.)Нет, я никому не посоветую противополагать одному злу другое. Достаточно требовать свободы мысли для всех и самим подавать пример такой свободы.

Возьмем католическую церковь: ее господство продолжалось многие века: и все же достаточно было ее противникам в свою очередь получить право провозглашать свои идеи, – и огромная власть церкви была поколеблена.

Баруа внимательно слушает, но вынужденное молчание заметно тяготит его.

(Примирительным тоном.)Пусть будет признано право заблуждаться, но также и право защищать истину; вот и все. И незачем думать, к чему это приведет. Правда обязательно восторжествует, когда наступит ее время… (После паузы.)По-вашему, это не так?

Баруа. Ах, черт побери, я великолепно знаю, что, вообще говоря, вы правы! Но мы не в силах побороть своих чувств, и они нас далеко заводят…

Недолгое молчание.

(Со сдержанной яростью.)Я великолепно знаю, что нетерпим! С некоторых пор! (Понижая голос.)Чтобы понять меня, надо знать, сколько я выстрадал…

Тот, чей освобожденный ум вынужден прозябать в среде глубоко набожных людей; тот, кто с каждым днем сознает все яснее, что католицизм скоро окончательно запутает его в свою упругую и прочную сеть; кто чувствует на каждом шагу, как религия вторгается в его жизнь,подчиняет себе тех, кто его окружает, штампует сердца и души его близких,на всем оставляя свой след и все направляя… – такой человек действительно приобретает право говорить о терпимости! Я имею в виду не того, кто порою идет на уступки по доброте сердечной, а того, чья жизнь представляет собою бесконечную цепь уступок!..Он, и только он, имеет право говорить о терпимости!.. (Сдерживает себя, поднимает глаза на Люса и силится улыбнуться.)И уж если он это делает, сударь, то говорит о ней так, как говорят о высшей добродетели, как говорят об идеале, достичь которого человеку не дано!

Люс (после нескольких секунд молчания, с сердечной ноткой в голосе).Вы живете один?

Энергичное лицо Баруа, искаженное болью воспоминаний, мгновенно проясняется; его взгляд становится мягче.

Баруа. Да, теперь я свободен. (Улыбаясь.)Но я освободился лишь недавно и не успел еще снова стать терпимым… (Пауза.)Извините, что я принял наш спор слишком близко к сердцу…

Люс. Это я, сам того не желая, пробудил в вас печальное прошлое…

Тепло смотрят друг на друга.

Баруа (с непосредственностью).Это послужит мне на пользу. Я нуждаюсь в советах… Между нами гораздо большая разница в возрасте, чем пятнадцать лет, господин Люс… Вы, вы живетеуже двадцать пять лет. А я после напряженных усилий только недавно разорвал все свои цепи… Все! (Резким ударом ладони словно разрубает свою жизнь надвое: по одну сторону – прошлое, по другую – будущее. Вытягивает руку вперед.)Итак, вы понимаете, передо мной – еще неизведанная, новая жизнь, такая огромная, что у меня кружится голова… Когда мы решили основать журнал, я прежде всего подумал о сближении с вами, вы были для меня единственным маяком на горизонте.