Жан-Жак Руссо

Мемуары задумывались им не как простой пересказ жизненных фактов. Еще в январе 1763 года Руссо говорил Мульту, что это должна быть «история человека, которому хватит смелости показать себя «intus et in cute», то есть «изнутри и со всей подноготной». Но это, конечно, должна была быть и «защитительная речь», потому что требовалось восстановить правду, искаженную его врагами, и вывести из заблуждения обманутую публику, сделав свою душу «прозрачной взгляду читателя». Нужно было изложить суть своей жизни, а для этого — вернуться к самым ранним годам, потому что он был «всегда одним и тем же во все времена». Отсюда в его «Исповеди» особое место отведено воспоминаниям детства. Его современникам они казались малозначительными, но он сам-то знал, что именно в детстве были заложены основы его взрослой личности.

Руссо хотел быть совершенно правдивым. Во всяком случае, он старался быть искренним, но, оглядываясь на прожитую жизнь, иногда идеализировал прошлое. Мечты перемешивались у него с воспоминаниями, некоторые события связывались между собой, хотя в действительности, возможно, вовсе не были связаны. Он ничего не скрывал, не лгал, но ему случалось описывать события такими, какими они, как ему казалось, должны были быть или возможно были. Автор «Исповеди» был уверен, что знает себя, и писал для того, чтобы другие люди увидели его в правильном свете. Руссо в их глазах был тайной, ключ к которой был только у него самого: «Вот что я сделал, о чем я думал, кем я был». Ему не нужны были никакие чужие летописания, пересуды, нескромные воспоминания — ему нужно было объясниться и показать, что если он сам не был добродетельным человеком, то и всякий другой из известных ему людей — и эта фраза вызвала скандал — был не лучше его. В противоположность классическим авторам мемуаров, строившим их по общепринятым образцам, Руссо описывал конкретную личность во всей ее противоречивости. И переживая заново свои счастливые воспоминания, он на время забывал о Юме и «философском заговоре».

С «адским делом», как называл его Дю Пейру, не было, однако, покончено. 12 августа Юм отослал в Париж копии своей переписки с Руссо, сопровождаемые «кратким пояснением», и дальнейшие события стали развиваться очень быстро. Бумаги были переведены, и д’Аламбер взялся представить их публике, прибавив к ним собственное письмо, в котором утверждал, что никогда не был врагом Руссо и не имел никакого отношения к фабрикации «письма прусского короля». В середине октября было опубликовано «Краткое изложение спора между г-ном Юмом и г-ном Руссо, с приложением подтверждающих документов»; в ноябре последовало английское издание этого опуса. Шарль Борд трепетал от радости и 9 декабря писал Вольтеру: «Руссо наконец разоблачен, ему никак не удастся теперь возвеличить свою персону. Я нашел Париж ополчившимся против него… В Англии, где я был в этом году, дело обернулось для него еще хуже — это откровенное презрение». «Краткое изложение» имело целью показать, кем Жан-Жак был «на самом деле»: подозрительным, неблагодарным — в лучшем случае, безумцем. 9 ноября Дю Пейру говорил Жан-Жаку: «Я с болью и горечью слышу, что против вас раздается лишь общий крик возмущения».

Слухи обо всем этом дошли до Вуттона, но ничто теперь не могло сбить Руссо с его позиций. Признать свои заблуждения значило разрушить себя, отказаться от себя самого — ему же нужно было остаться непонятым, преследуемым, жертвой Вольтера, Юма, д’Аламбера и прочих — тех, кто заманил его в западню. Милорд Маршал, разрывавшийся между двумя своими друзьями, не хотел больше ни о чем слышать. Тщетно умолял его Руссо писать ему время от времени хоть пару строк. Через три месяца с тоской в душе он еще раз обратился к нему, простирая руки в мольбе: «Мой покровитель, мой благодетель, мой друг, мой отец… Я склоняюсь к Вашим ногам, чтобы выпросить у Вас хотя бы одно слово в ответ…» Ничего. Сердце Жан-Жака было разбито.