Жан-Жак Руссо

Вольтер проявлял откровенную жестокость. Он опубликовал «Письмо г-на де Вольтера г-ну Юму», в котором отрицал, «положа руку на сердце», свое авторство относительно «Письма Пансофу», перечислял свои претензии к Руссо, высмеивал его, клеймил плутом и шарлатаном. Два месяца спустя появились анонимные «Примечания к письму г-на де Вольтера г-ну Юму». Фальсифицируя письма, отправленные в 1744 году Жан-Жаком в министерство иностранных дел, Вольтер доказывал, что «так называемый секретарь» был в Венеции обыкновенным лакеем, которого вышвырнули вон ударами палки, Этого зверя, мол, надо посадить на цепь, и только потом можно будет «на навоз, где он с ненавистью скрежещет зубами против человечества, бросить ему корку хлеба, если он в ней нуждается». Да, великий Вольтер умел быть гнусным. Не успокоился он и на этом. Им была написана еще «Гражданская война в Женеве» — бурлескная эпопея в нарочито корявых рифмах: там он втаптывает своего «недруга» в грязь, возмущается его похотливостью, вероотступничеством, называет поджигателем войны, прокаженным, зарывшимся в своем грязном логове вместе с мерзкой шлюхой, с которой он совокупляется. Истязаемый таким образом, подвергаемый нападкам со всех сторон, — как мог Руссо теперь сомневаться в реальности заговора?

В ноябре Тереза узнала о смерти своей матери. Здесь, в Вуттоне, она вообще чувствовала себя плохо, скучала, чуть ли не каждый день ссорилась со слугами. С наступлением холодов визитеры перестали их навещать, и Жан-Жак оказался зажат одиночеством, как тисками. Уехать куда-нибудь в другое место? Граф Орлов, фаворит Екатерины II, предлагал ему пристанище под Санкт-Петербургом — но это же так далеко, да еще и с таким климатом! Другое предложение поступило ему от маркиза де Мирабо (отца будущего оратора Учредительного собрания), которого называли «другом людей» — так был озаглавлен его трактат по демографическим проблемам, опубликованный в 1756 году. «Это было бы так прекрасно, — отвечал ему Руссо в 1767 году, — если бы друг людей дал приют другу равенства». Но это предложение он тоже отклонил, во всяком случае на ближайшее время.

Зима в том году была особенно суровой, и Руссо «законопатился» в доме, затерянном среди заваленных снегом полей. После морозов полил нескончаемый дождь с резкими порывами ветра. Оставшись в обществе одной Терезы, Жан-Жак сильно тосковал.

Дэвенпорт, далекий и «очень английский», но искренне желающий сделать доброе дело, опять вспомнил о королевском пенсионе, однако сам Жан-Жак не собирался хлопотать и хотел, чтобы этот пенсион «был предложен по желанию Его величества». Решено было сделать вид, что так оно и есть, и 18 марта Конвэй сообщил Жан-Жаку, что ему назначена рента в сто фунтов стерлингов. На самом деле Юм и Уолпол выступили с ходатайством об этом перед министром. Руссо, конечно, все понял: он не отказался, но «забыл» указать, где именно ему может быть передана эта сумма.

К весне Жан-Жак совершенно обессилел. Нервы его были на пределе. Ему понадобилось поместить в безопасное место рукопись «Исповеди», и он переслал ее Дю Пейру. Теперь он был уверен, что за ним следят, что Вуттон — это место его заточения, и зачастую мысли его совсем путались. 2. апреля в письме к Дю Пейру у него вырвался тоскливый крик: «О друг мой, молитесь обо мне…»

Было ли это безумие? Его преследователи во главе с Вольтером утверждали, что дело обстоит именно так. Руссо не был безумцем в прямом смысле, но временами у него случались тяжкие приступы страха под влиянием мании преследования. Действия недругов приобретали в его глазах видимость некоего чудовищного хитросплетения, в котором мельчайшие случайные детали тесно увязывались одна с другой. Иной раз достаточно было какого-то пустяка, чтобы разразился кризис.