Жанна д'Арк

Наконец мы стояли перед Жанной. Но она не заметила нас. Сложив руки на коленях и опустив голову, она сидела, погруженная в свои мысли, и ее лицо выражало беспредельную грусть. Нельзя было отгадать, о чем она думает. О своей ли отчизне, о мирных лугах, о друзьях ли, которых ей не суждено больше увидеть? О тех ли несправедливостях и жестокостях, которыми она была окружена? О своем ли одиночестве или о смерти? О той смерти, к которой она стремилась и которая была так близка? Или о том, какая смерть ждет ее? Лишь бы не о последнем! Ибо она страшилась только одного рода смерти, и эта смерть была в ее глазах несказанно ужасна. Я думал, боязнь такой смерти была в ней столь сильна, что она напряжением своей могучей воли отгоняла от себя эту мысль, и верила, и надеялась, что Бог сжалится над ней и пошлет ей более мирную кончину. И можно было предполагать, что принесенное нами известие поразит ее как совершенно неожиданное.

Некоторое время мы стояли молча, но она по-прежнему не замечала нас, погруженная в свои печальные думы. Немного погодя Мартин Ладвеню мягко произнес:

— Жанна.

Тогда она подняла на нас глаза, вздрогнула слегка и, слабо улыбнувшись, сказала:

— Говорите. Вы принесли мне известие?

— Да, бедное дитя мое. Мужайся. Думаешь ли ты, что у тебя хватит сил выслушать?

— Да, — тихо ответила она и опять опустила голову.

— Я пришел, чтобы напутствовать тебя перед смертью.

Легкая дрожь пробежала по ее изнуренному телу. Наступило краткое молчание. Среди тишины мы слышали собственное дыхание. Потом Жанна сказала тем же тихим голосом:

— Когда это произойдет?

Издалека донеслись удары похоронного колокола.

— Теперь. Времени осталось немного.

Опять легкий трепет.

— Так скоро… ах, это слишком скоро!

Воцарилось продолжительное безмолвие, колеблемое гуденьем далекого колокола. Неподвижно стояли мы и прислушивались. Наконец молчание было прервано.

— Какая смерть ждет меня?

— Костер!

— О, я так и знала, я так и знала!

Она вскочила с места, как безумная, вцепилась руками в волосы и начала судорожно рыдать, плакать, скорбеть, и она обращалась то к одному из нас, то к другому и с мольбой всматривалась в наши лица, как будто она надеялась найти в нас друзей и спасителей. Бедняжка, она сама никому не отказывала в дружбе и в помощи, — даже раненому врагу на поле битвы.

— О, как жестоко со мной поступили! И неужели мое непорочное тело сегодня же сделается добычей огня и превратится в пепел? Ах, скорее согласилась бы я семь раз положить голову под секиру палача, чем быть обреченной на такую мучительную смерть! Когда я изъявила покорность, то мне обещали церковное заточение; и если бы меня отправили туда, а не оставили во власти моих врагов, то я спаслась бы от этой ужасной судьбы. О, я взываю к Господу, к Вечному Судье, — да узрит Он, как несправедливо поступили со мной!

Ни один из монахов не мог оставаться спокойным. Они отвернулись, слезы текли по их щекам. В одно мгновенье я бросился на колени, к ногам Жанны. Она тотчас заметила опасность, которой я себя подвергал, и прошептала мне на ухо: «Вставай! Будь осторожнее, добрая душа! Ну вот… Да благословит тебя Господь на всю жизнь!» И я ощутил быстрое рукопожатие. Последняя человеческая рука, к которой Жанна прикоснулась перед смертью, была моя. Никто этого не видел; историки об этом не знают и не рассказывают, но я говорю вам святую правду. В следующее мгновенье Жанна увидела приближающегося Кошона; она выступила вперед и, остановившись перед ним, сказала:

— Епископ, из-за вас я умираю.

Он не был пристыжен или взволнован, но ответил ей невозмутимо:

— Будь терпелива, Жанна. Ты умираешь потому, что, не сдержав обета, вернулась к своим прегрешениям.

— Горе мне! — сказала она. — Если бы вы отправили меня в церковную тюрьму и дали мне справедливых и благопристойных тюремщиц, как обещали, то ничего этого не случилось бы. И за это вам придется отвечать перед Богом!

Кошон не устоял, его спокойная самоуверенность несколько омрачилась, и, повернувшись, он покинул келью.

Некоторое время Жанна стояла, задумавшись. Она успокаивалась, но по временам еще вытирала глаза, и иногда рыдания снова потрясали ее тело; однако приступы отчаяния были уже не столь сильны и повторялись все реже и реже. Наконец она подняла глаза и, увидев Пьера Мориса, который вошел одновременно с епископом, спросила у него:

— Мэтр Пьер, где я буду нынче вечером?

— Уповаешь ли ты на Бога?

— Да… и по милости Его я буду в раю.

Затем Мартин Ладвеню исповедовал ее; она пожелала причаститься. Но как же можно приобщить Святых Даров человека, который всенародно отлучен от церкви и в такой же степени лишен права участвовать в таинствах, как некрещеный язычник? Монах не решался сделать это и послал спросить у Кошона, как ему надлежит поступить. Но в глазах этого злодея все законы, божественные и человеческие, были равны — он не уважал ни тех, ни других. Он приказал удовлетворить все желания Жанны. Последние ее слова, быть может, пробудили в нем страх, но они не могли проникнуть в его сердце, потому что сердца у него не было.