Жар под золой

Даже когда бывало много посетителей, они разбредались по кладбищу, не лезли на глаза, деревья и кустарники скрывали их. Доносился лишь приглушенный скрип шагов по гравийным дорожкам, никто никуда не торопился, у каждого было время. Первые дни я удивлялся тому, как особые обстоятельства формировали и особое поведение. Никто не разговаривал громко, даже дети охотно шли за руку со старшими, не капризничали и не шалили.

В будни кладбище посещали преимущественно женщины, многие заходили на кладбище просто так, прогуляться: молодые матери с детьми, инвалиды с внуками, старушки — посидеть на скамейке с вязаньем. Дети играли на дорожках, строили что-то из гравия или пересыпали мелкие камешки между пальцами.

В эти августовские дни в городе стояла нестерпимая жара, и в прохладу кладбища стремилось больше людей, чем обычно. На новостройках, окружавших кладбище, не было ни деревьев, ни кустов, ни газонов, солнце палило нещадно, накаляя крыши, бетонированные тротуары, мощеные подъезды к гаражам и асфальт улиц.

Я носил нечто вроде форменной фуражки. Она мне мешала, но приходилось терпеть: каждый посетитель должен был по фуражке сразу узнать, кто я такой. Тридцать лет на стройке я не надевал шапки ни в жару, ни в дождь.

Старик, инструктировавший меня, сказал перед уходом:

— Ну, теперь мы наверняка будем часто видеться. Здесь похоронены моя жена, зять и брат. Давай выпьем по глоточку. У меня всегда с собой. — Он вынул из кармана летней куртки плоскую бутылку, отвинтил пробку и со скрежетом потер ею о горлышко. Отпив глоток, старик протянул мне бутылку.

— Я не переношу водки, — сказал я.

— Не переносишь водки? Куда это годится, к ней тебе здесь придется привыкнуть... Вот это, — он обвел рукой полукруг, показывая на кладбище, — это можно выдержать только с водкой. Да, да, ты еще тут многое узнаешь. Тут, конечно, не фабрика и не крупная стройка, но какое-никакое, а рабочее место, скоро сам поймешь. И еще о чем хочу предупредить тебя, чтоб ты сразу знал, так будет лучше: сюда ходят самые ненормальные, в общем, я убежден, что на кладбище ходят только психи. На первый взгляд тут, конечно, красиво, никакой суеты и ты сам себе хозяин — все верно, но, попомни мое слово, придет день, и тебе тошно станет от этих могил, когда увидишь, какие деньги люди на покойников швыряют. Нисколько не скупятся, нисколько. Ты еще возненавидишь эти могилки, чудят люди, чудят, ну истинно психи.

Мы уселись на скамье у будки. Старик взял из грязной жестянки комок жевательного табаку и сунул его в рот.

— Знаешь, Штайнгрубер, да чего там, буду тебя называть просто Лотар, ты ж мне в сыновья годишься, так вот, Лотар, ходила тут одна вдова, задумала на могиле своего старика построить маленькую оранжерею и выращивать там орхидеи, знаешь, такую тепличку, потому что покойник разводил орхидеи... Другая решила установить на могиле часы с музыкой и чтоб в двенадцать ночи куранты играли: «Всегда будь честным и верным...», потому что усопший изменял ей... А еще одна хотела сделать люк в склепе и поставить лесенку, чтоб спускаться к гробу, во старая карга... А одна учудила: притащила большущий зонт от солнца и поставила над могилкой, сказала, что ее муж не переносил солнца, говорю тебе, они чокнутые, ты еще возненавидишь покойников...

— Ну хватит, перестань, пожалуйста.

— Да, да, вот это я и хотел тебе сказать, так что смотри в оба, когда такие бабы заявятся... Была тут одна, пожелала каждое рождество на могилу елку ставить, а на елку птиц сажала стеклянных, блестящих, как из серебра, они от электричества крутились и пели, и требовала, чтоб каждый раз провод к елке протягивали, от покойницкой, во как бывает... И не то увидишь, ты еще молодой... Не-е, самые чокнутые это — бабы, вдовы, будь с ними начеку, строго говори «нет», и точка, если приставать начнут. Вот когда первой старуха умирает, тогда легче. Мужчина постоит у гроба, прослезится, потом пойдет в пивную, выпьет за упокой ее души, а на другой день начнет подыскивать себе новую, помоложе. Я вот тоже нашел молодую, пятьдесят ей, ядреная, муж ее лет пять назад меж жерновов угодил, получает хорошую пенсию за него, замуж второй раз не стала выходить, зачем — пенсии лишат, мы же не спятили, чтоб дарить ее государству... Конечно, она еще кое-что требует от меня, раз в неделю приходится отрабатывать угощения, а вообще-то баба мне нравится, знаешь, какие она лепешки печет, в жизни таких не ел... Да-а, тошно от покойников, тошно, сам почуешь. — По его подбородку текла тонкая коричневая струйка. — Моя фамилия Бюлер, ты, верно, знаешь, живу я на Фургассе, если что понадобится, зови, я всегда дома, время у меня есть, вон там, на углу живу, за домом пастора... Большой у него дом, великоват для молодого пастора, у него ж детей еще нет... А пора бы завести, какой же он пастор, без детей-то... Да, посмотришь, как тут швыряют деньгами, а покойнику-то это ни к чему, теплее ему не станет... Так лучше уж эти деньги проесть и пропить или беднякам раздать, чем тратить на кладбище.