Жар под золой

— Не знаю, Лотар, обратил ли ты внимание, но я давно уже ночую на кладбище в твоей будке, вот почему моя старуха и злится.

Я чуть не выронил молоток.

— Бюлер, да ты спятил, ты ж меня под монастырь подведешь. Меня ж с работы попрут, если это дело выплывет наружу. Мне и то уже пастор сделал первое предупреждение...

— Я ведь тебе помочь хочу, пойми это. Они придут за своим добром, не будь я Бюлер... Никто не прячет вещи, чтобы от них избавиться, прячут то, что может понадобиться.

—А кто придет, тебе тоже известно, великий хитрец? — спросил я, все еще злясь на своевольного старика.

— Одним из них будет Бальке, помяни мое слово.

— Ерунда. Бальке чересчур предприниматель, не станет он с этим связываться.

— Сам не станет. Но у предпринимателей есть свои люди. Вот они-то и придут за добром. Сам Бальке мараться не станет, твоя правда.

— Бюлер, а зачем тебе понадобилось это знать?

— Зачем? Неужели непонятно? Затем, что я половину жизни проработал на этом кладбище.

С этими словами он ушел.

Вечером я пришел к пастору. В его кабинете — полки шли вдоль стен, доставали до потолка и все были забиты книгами, в простенке между окнами висел портрет Лютера, на письменном столе придавливал стопку писем полированный кусок базальта. Я раздумывал, доложить ему о ночевках Бюлера или не надо, но он уже и сам о них знал, а потому и заговорил очень решительно:

— Господин Штайнгрубер, до сих пор я молчал. О вашей находке я должен был сообщить вышестоящим органам, однако не сообщил. Это трактуется как грубое нарушение служебных обязанностей. Но я ведь знаю, что вы замешаны в этом деле, а кроме того, знаю, что вы не имеете никакого отношения к содержимому этих ящиков. А теперь извольте коротко и ясно ответить мне на вопрос, как вы это себе представляете в дальнейшем, ибо, если все откроется и станет известно, что я обо всем знал, на моей пасторской карьере можно будет поставить крест. Почему вы опасаетесь — либо не смеете — вместе со мной сообщить о своей находке в полицию, нет ли тут еще чего-нибудь, о чем вы умолчали? Что здесь происходит, почему Бюлер ночует в вашей будке? Господин Штайнгрубер, пока я пытаюсь вас понять, но рано или поздно настанет такой момент, когда решить эту проблему в одиночку будет уже невозможно. Может быть, вы мне не доверяете?.. Чего вы боитесь? Того ли, что, раз вы перевозили некоторые из этих ящиков, вам могут не поверить, будто вы ничего не знали об их содержимом?

— Может быть, господин пастор... Но дело не только в этом, я просто не знаю, чего боюсь, а раз я сам не знаю, то и вам сказать не могу.

— Вы имеете в виду свою дочь?

В кабинете вдруг воцарилась тягостная тишина. Я даже слышал свое дыхание. Как может этот пастор так невозмутимо рассуждать о том, о чем мне даже подумать страшно.

— Мне пора, господин пастор.

— Неужели вам так трудно ответить, господин Штайнгрубер? Ну ладно, я подожду еще немного, но с этого дня я вправе рассчитывать, что вы ничего больше не станете от меня утаивать; коль скоро я что-то покрываю, я должен быть посвящен решительно во все... Кстати, ваша дочь знает, что вы работаете кладбищенским сторожем?

— Откуда ей знать? Она ушла из дому девять месяцев назад, а писать мы ей не можем, потому что у нас нет ее адреса.

— Да, между прочим, церковный совет очень доволен вашей работой, на последнем заседании это еще раз подчеркивалось, даже мой коллега... хотя вы и не особенно с ним ладите. А Бюлеру передайте, пожалуйста: ночевать на кладбище — ни в коем случае.

Я заехал к Франку, потому что Хелен сегодня должна была вернуться позже обычного.

Синий флаг был поднят, а это значило, что Франк дома. Франк сидел на полу в своей пустой гостиной и держал в руках отпечатанный на гектографе лист бумаги.

— Ты что, никогда дверь не запираешь?

— А у меня украсть нечего. — И он протянул мне лист бумаги. — Это один знакомый составил, а цифры я получил благодаря утечке информации. Я это опубликую, то есть сперва, конечно, размножу и заставлю всех товарищей подписать.

Вот что было написано на листе: