Жар-птица

Рамодин меня повел на Плющиху, где проживала его Наташа. Хозяйка, с которой мы были совершенно не знакомы, обрадовалась нам, провела в комнаты, чистенькие и по-праздничному убранные, и предложила нам располагаться как дома, а сама побежала за Наташей, которая, по ее словам, была в библиотеке.

Мы ехали от Козлова до Москвы на площадке, и меня продуло, я чувствовал все время небольшой озноб. Я прилег на диване и забылся. Проснулся от веселого шепота и сдерживаемого смеха. Это пришла Наташа — веселая, румяная, здоровая. Она уже приготовила чай и подала на стол.

Маша, переехав в Москву, поступила на высшие женские курсы, где училась и Наташа. Они уже друг друга знали, бывали одна у другой на квартире и дружили.

— Мы помешали вам спать? — спросила Наташа. — Это все он, — кивнула она с улыбкой на Рамодина. — Шипит и шипит, как самовар.

Напоив чаем, Наташа повела нас на Сивцев вражек, где жили Георгий Петрович с Машей. После озноба у меня поднялась, видимо, температура. Все мне казалось ненастоящим, а будто во сне. Вот я сейчас проснусь и окажусь дома, как после моего путешествия по деревням на тройке с незабвенным Мироном. Наташа с Рамодиным дорогой мне что-то говорили, и я им отвечал невпопад, и они смеялись. Но мне было не до смеха. Пришел в себя, когда мы подошли к Машиной квартире.

Маша была дома. Она обняла меня и заплакала.

— Да ты что? Что с тобой?

— Ничего, ничего, родной. Все хорошо. Это я от радости.

Наташа с Рамодиным посидели немного с нами и, распростившись, ушли домой.

— А где же Георгий Петрович?

— Разве его теперь застанешь дома? То в Совете, то в комитете, то на заводе. Да и всем хватает работы, меня тоже трудно застать...

— Тебе куда-нибудь идти?

— Нет, дорогой мой, я никуда не пойду. Я позвоню только Георгию Петровичу, чтобы не ждал меня. У нас на ткацкой фабрике сегодня собрание должно быть. Ну, там у меня надежные женщины есть, проведут...

— Какая ты добрая, Маша. А то, может быть, сходить к ткачихам?

— Я же соскучилась по тебе, родной мой. Ну, расскажи, как ты живешь, как у тебя дома?

— Пишут. Разъехались все. Остались мать да бабушка. Воюют с Семеном Ивановичем. Помнить, я тебе говорил, у нас в селе такой брюхан есть, лавочник, все наставлял меня на путь праведный...

— Ты отпуск взял? — спрашивает Маша.

— Нет, мы на фронт с Рамодиным едем.

— На фронт? — беспокойно переспросила она и перестала перетирать посуду. — Это обязательно?

— Другим обязательно, почему же нам не ехать?

— По-моему, и другим не обязательно, — с возмущением сказала она. — Скоро уже три года, как воюют! Мучается народ. А у женщин больше сил не хватает.

— Верно!

Я рассказал ей про ту женщину, которая от горя сошла с ума, называла себя хранительницей ветров и туманов. И нет больше слез, чтобы оплакивать погибших сыновей.

— Это ужасно, — вздохнула Маша. — Но отольются эти слезы... Вот царя уже нет.

— Царя нет, а война все идет. Что же изменилось?

— Скоро изменится...

Она продолжала прибирать на столе и смотрела на меня с такой нежностью, что у меня замирало сердце.

— Помнишь, мы об этом говорили, когда я в первый раз пошел к Георгию Петровичу?

— Как не помнить! Я тебя вела, а ты упирался... Ой, какой же ты смешной был...

Видя, что я не очень в большой восторг прихожу от этих воспоминаний, она обняла меня, засмеялась.

— Ну, не буду, — сказала она заглядывая мне в глаза и прикладывая руку ко лбу. — Да у тебя жар. Ты болен.

— Немного простыл, должно быть, дорогой... Пустяки.

— Давай-ка смеряем температуру.

— Ну вот, этого-то я больше всего и боюсь — мерить температуру, ложиться в постель, вызывать доктора. Мне же нельзя болеть. Понимаешь? Мне завтра ехать надо.

— Ничего, ничего, не нужно ворчать, — уговаривала Маша, ставя мне градусник под мышку.

Я опять вспоминаю про Георгия Петровича.

— Мне бы очень нужно повидать его, может, ты ему позвонишь?

— Конечно, позвоню, — отвечает она, вынимая через несколько минут градусник. — Ого, тридцать девять и три. Прими-ка вот подсолнечных капель и ложись в постель. А я займусь обедом.

Я вдруг почувствовал какую-то особенную слабость, и меня действительно потянуло прилечь.

4

Проснулся я весь в поту.

За столом, спиной ко мне, сидел Георгий Петрович и что-то писал. Я сел, кровать жалобно заскрипела. Он оглянулся.

— Ага, проснулся. Вот хорошо. Ну, здравствуй, здравствуй, — говорил он баском. — А ну-ка я погляжу на тебя... О-о! Молодец, молодец! Вырос, возмужал. А как я?

— И вы переменились, будто покрепче стали, выросли, — пытаюсь шутить я.

— Так, так. Это хорошо, когда человек растет. Я, брат, большой университет прошел. Бутырки, Красноярск, Туруханск — вот мои классы. Побывал и в тех краях, где дядя Миша ваш подвизался. Славные места. Скоро там, да и не только там, а и везде, развернется такая жизнь, так забурлит, что любо-дорого. Енисей — это просто чудо. Представь себе, вдруг бы наша спокойная величавая Волга понеслась со скоростью пассажирского поезда. Таков Енисей. Глядя на него, заражаешься силой, энергией, хочется работать, жить... — Помолчав немного, он спросил: — Ну а как ты живешь? Как солдаты?