Жара

– Федор Петрович, ваша жена могла бы стать прекрасной моделью. Но, к сожалению, искусство позирования и помощь созданию прекрасного не находят в ее душе отклика. А может, просто нет сейчас новых Дали, Пикассо и им подобных мастеров. Теперь слушаю вас внимательно. Какова цель нашего похода в эти трущобы московского Монмартра? Я весь во внимании.

Анна четко сформулировала две задачи.

– Во-первых, мы хотим понять, действительно ли господин Крохин является серьезным художником? Или это обыкновенный шарлатан? А второй вопрос связан с попыткой определения психотипа этого странного человека. Говоря проще, мог ли художник, к которому мы направляемся, быть убийцей?

– Ну, Анна, и задачи, вы мне ставите – процедил Антоний Денисович. – Убийца или не убийца? Разумеется, есть классические примеры типа Микеланджело Буанаротти, в котором ангельское и дьявольское сочетались так причудливо. Уж, конечно, не говорю про скандального Караваджо. Да, впрочем, вы мою книжку-то читали. Помните, выделенные мною типы и подтипы? Хорошо, посмотрим. Вот ведь какие дела. Ну ладно, с богом, – сказал Антоний Денисович.

Дверь в студию открыла Катя. Она волновалась настолько, что губы у нее дрожали. Владимир, наоборот, был спокоен и уверен в себе. Он почтительно поздоровался с мэтром искусствоведения господином Рыбарем-Панченко, с большой благодарностью пожал руки Захарьиной и Измайлову. Посреди комнаты на двух стульях стоял холст, закрытый обширной белой простыней.

Владимир Михайлович резким движением сбросил покрывало-простынь, и зрители увидели обнаженную женскую фигуру необыкновенной или, как любила говорить Захарьина, неземной красоты. Конечно, все сразу поняли, что перед ними Катя, жена мастера. Но это была совсем другая Катя. Сила любви мужа и его виденье художника превратили миленькую девушку в нечто возвышенное и недосягаемое. Как ни странно, молчание нарушил Федор Петрович.

– Как вы с красками работаете! Замечательные блики! Кто же подсказал поставить так свет? – Измайлов был искренне восхищен.

Эксперт не проронил ни слова. Он ходил вдоль картины, внимательно разглядывая детали, изучая сквозь лупу красочный слой и, наоборот, для ощущения глубины перспективы отбегая к противоположной стене комнаты. Молчание затягивалось. Наконец Антоний Денисович обратился к замершему Крохину.

– Молодой человек, вы понимаете, в каком жанре вы работаете?

Володя тяжело вздохнул.

Рыбарь-Панченко криво улыбнулся:

– Вы вторглись в область, где работали величайшие из великих: Джорджоне, Тициан, Веласкес, Энгр, ну и кое-кто рангом пониже. Обнаженная возлюбленная – это классика классики. На таких сюжетах проверяется все. Я подчеркиваю, все. И техника, и художническое виденье, и внутренний взор. – Великий специалист умолк. – Где вы учились?

Владимир Крохин сбивчиво назвал ему учебное заведение и имена своих учителей.

– Н-да, – протянул Рыбарь-Панченко, – половина из них – мои ученики, хотя некоторые старше меня. – Так вот ничему такому они вас научить не могли. И я бы не мог. Впрочем, глупо считать Перуджино – учителем Рафаэля. Рафаэль – это Рафаэль. У вас, молодой человек, – вновь обратился Рыбарь-Панченко к Владимиру, – гениальные задатки. Большего я вам не скажу из-за вашего возраста. Что ж, будем заниматься вашей судьбой.

У Кати готовы были подкоситься ноги.

– Сейчас я покажу вам другие мои работы.

– Хорошо, отберите десяток достойных полотен, – я посмотрю.

Владимир подготовился к визиту высокого гостя тщательно. Ему были продемонстрированы два превосходных пейзажа, три картины на тему Севера, куда отец возил маленького Володю до успехов перестройки и гласности, неплохо выглядели два городских пейзажа. Рассмотрев последний, Рыбарь-Панченко твердо сказал:

– Все на пятерку с плюсом по моей неслабой шкале. Я буду вами заниматься и заниматься серьезно.

– Посмотрите еще один портрет, – умоляющим голосом попросила Катя и поставила на подрамник незаконченный портрет Михаила Семеновича Крохина. Правый нижний угол был схвачен черной креповой лентой.

– Какая бездна чувств, – заохал маститый искусствовед. – Какая техника! Восхитительно! Скажите, вы очень любили этого человека? – спросил великий искусствовед.

– Антоний Денисович, это мой отец. Он погиб позавчера.

– Какая жалость, какая жалость, – сказал Рыбарь-Панченко. – Простите, что пришлось вторгнуться к вам в столь скорбный час, простите. Володя, вы уже сейчас очень большой художник. Может быть, лучший из тех, кого я знаю. Я постараюсь руководить развитием вашего таланта и организую необходимую поддержку. План такой. Нужна выставка в прекрасной галерее. А потом – продавать, продавать и продавать. Ну да ладно, еще раз всего хорошего.

Когда троица «искусствоведов» вернулась в облюбованное ими кафе, Анна вопросительно посмотрела на Рыбаря-Панченко:

– Антоша, что вы можете сказать по поводу моих двух вопросов?