Жара в Архангельске (СИ)

«Конечно, я Салтыкова не люблю, — продолжала Яна рассуждать сама с собой, — Но это мне даже на руку. К тому же, он лучший друг Димки Негодяева; значит, доступ к нему через Салтыкова будет открыт. Может, у него хоть ревность сработает, если ничего другое не действует… Ну, а если так-таки ничего не выйдет с Димкой, то хоть Салтыков останется…»

— Блин, Янку-то забыли козулями угостить, — оторвав её от мыслей, спохватился Павля.

— Фу, какими ещё козулями? — Яна аж наморщила нос, — Козявками, что ли?

Парни дружно расхохотались.

— Неет! Козуля — это наш национальный поморский пряник! Его обычно выпекают к Рождеству, — наперебой объяснили ей.

— Ну, я думаю, у вас есть уйма времени, чтобы это сделать, — сказала она, — Мы ведь ещё вернёмся в Малые Карелы, не так ли?

— Но ведь через два дня тебя уже здесь не будет, — грустно сказал Павля и почему-то вздохнул.

— Ну, почему же через два дня? Я намерена остаться здесь ещё как минимум недели на две.

Парни недоуменно переглянулись между собой.

— Разве тебе девятого не надо на работу?

— Нет. У меня учебный отпуск до февраля; а основные экзамены я сдала досрочно, — пояснила Яна, — Это я первоначально хотела уехать восьмого; но теперь передумала.

— Круто! А почему передумала? — спросил её Кузька.

Яна лукаво улыбнулась.

— Да понимаешь, мне оно как-то тут у вас в Архангельске интереснее получается…

Глава 27

А Олива тем временем осталась в квартире одна с Салтыковым. Она долго ждала этого момента — остаться с ним наедине, ведь почти всё то недолгое время, когда они жили вместе, с ними рядом постоянно кто-то был. Так же, как и Салтыков, Олива любила гостей, сборища, тусовки, но этих сборищ в их совместной жизни было слишком много, пожалуй, даже чересчур. И она, признаться, устала от них, ей хотелось сказать Салтыкову — давай бросим всё и рванём куда-нибудь, где мы будем вдвоём, только вдвоём. Но Салтыков, будто предупреждая это и боясь, тут же звал Мочалыча или ещё кого-нибудь. Теперь же звать ему было некого: Мочалыч с Кузькой, Хром Вайтом и Яной уехали в Малые Карелы; Макс Капалин, прихватив с собой Флудмана и Тассадара, уехал в Питер; Гладиатор уехал к себе в Северодвинск готовиться к зимней сессии, Негод заперся у себя дома и никуда не выходит. Тоска, тоска… Салтыков проснулся и, не разлёживаясь более в постели, тут же высвободился от рук Оливы, обхвативших его за шею, и встал.

— Ну зачем ты встал, давай ещё полежим, — попросила Олива.

— Да с чего киснуть-то в постели? Мне работать надо, — досадливо отмахнулся Салтыков и демонстративно уткнулся в свой ноутбук.

— Но ведь сейчас праздники, — робко возразила Олива, — Можем мы с тобой хотя бы один день посвятить друг другу?

— Э, отстань! Я и так уже посвятил тебе достаточно времени, — Салтыков грубо высвободился из её объятий, — Всё, мелкий, не мешай мне. Иди лучше, сделай приборочку.

Глаза Оливы наполнились слезами. «Вот и вся любовь… — подумала она, — С собаками так не обращаются…»

Салтыков, потягиваясь, отодвинулся от ноутбука и прошёл в кухню. Там на подоконнике стояла бутылка со швепсом и недопитая с водкой. Он налил себе в стакан водки со швепсом, молча выпил и тоскливо уставился в окно, меланхолично закусывая солёным помидором из банки.

Олива подошла к нему сзади и обняла его, показывая, что не сердится. Салтыков, продолжая молчать и неподвижно пялиться в окно, только поморщился.

«О Господи, как она мне надоела… — тоскливо подумал он, тщетно пытаясь выловить вилкой помидор из банки, в которой остался один рассол, — И она надоела, и этот тухлый город… Надо, надо вырываться прочь от этой заплесневелой рутины… Надо…»

Салтыков, убедившись, что помидоров в банке больше не осталось, оторвался, наконец, от окна.

— Что-то я проголодался, мелкий, — сказал он, — Нет ли у нас чего пожрать?

— Холодильник почти пуст; парни всё съели за вчерашний день.

— Фигово. Может, тогда пиццу закажем? Как ты на это смотришь?

— Ну, если хочешь… — замялась Олива.

— Давай пятьсот рублей, мелкий.

Олива покорно достала из своей сумки пятихатку и протянула её Салтыкову.

«Ну, вот и всё, — пронеслось в её голове, — Он уже использует меня, как ему заблагорассудится, а я позволяю ему вытирать об себя ноги, лишь бы он не бросал меня. Эх, Олива, Олива, где твоя гордость, в каком кабаке пропила ты её, на какую мелочь разменяла? Нет во мне больше гордости; и я не человек более…»

Между тем, принесли пиццу; Салтыков с жадностью набросился на еду. Олива села подле него, обхватив руками его ноги, прильнула лицом к его коленям.

— Мелкий, ты словно собачка, которая просит у хозяина кусочек пиццы, — с иронией заметил Салтыков.