Жара в Архангельске

— Блядь! Ну где же он?! — шёпотом выругался Салтыков, стараясь, однако, оставить Оливины вещи в рюкзаке в том же положении, в каком они были, чтобы она ничего не заподозрила. Но нужная ему вещь, как назло, никак не находилась, и, психанув, Салтыков просто вывалил всё содержимое Оливиного рюкзака на постель.

— Так, это всё не то… Тряпки… косметика… опять тряпки… — бормотал он себе под нос, — А это что? Пудра!.. Тьфу, ёпт, и откуда у тёлок всегда столько барахла берётся?..

Хоть дверь и была предусмотрительно заперта, Салтыков стремался каждого шороха. Сердце его учащённо билось от страха и волнения, лицо от прилившей к щекам крови стало багрово-красным. Не найдя среди вещей Оливы того, что он искал, он раздражённо стал запихивать всё обратно.

«Во я дурак! — вдруг вспышкой промелькнула мысль в его мозгу, — Она наверняка прячет его в боковом кармане, вместе с деньгами! Как я сразу-то не догадался, ну я тормоз!»

Салтыков обшарил все отделения рюкзака и, наконец, извлёк оттуда то, что он искал. Это был паспорт Оливы.

На секунду он замер с паспортом в руке. «А что, если она всех обманывает, и вовсе никакая не москвичка, а только снимает там жильё», — вихрем пронеслись в его памяти недавние слова Димы Негодяева...

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. Салтыков вздрогнул, однако всё же успел быстро заглянуть в паспорт Оливы. Но она, вопреки его подозрениям, действительно оказалась прописана в Москве.

Между тем, стук в дверь становился всё громче.

— Ну ты чё там закрылся-то? Это я! Открывай!

«Чёрт! Надо быстро убрать этот срач!» — Салтыков со скоростью метеора стал сметать всё в её рюкзак. Но, как это часто бывает, когда человек в экстремальной ситуации очень спешит, движения его потеряли свою правильность, в результате чего пудреница, выскользнув из дрожащих рук Салтыкова, полетела на пол и рассыпалась.

— Ты чего там делаешь? Открывай давай!

— Это ты, Олива?

— Ну, я! Будто ты не слышишь!

Салтыков, кой-как покидав всё в её рюкзак, открыл дверь.

— Ты чё закрылся-то? — с ходу набросилась на него Олива.

— Я-то? — Салтыков притворно зевнул, хотя по его вздрюченному состоянию трудно было поверить, что он заспанный, — Да, понимаешь, общага же как-никак… Мало ли, кто войдёт...

— А чего не открывал так долго?

— Да, видишь, пока ты там мылась, я тут уснул...

— А чего запыхался, как будто в гору бежал? — недоверчиво буркнула Олива.

— Я испугался спросонья, когда ты застучала в дверь… У меня одышка...

— Понятно, — сказала Олива, — Ладно, давай ложиться. Я чертовски устала с дороги.

Салтыков с готовностью щёлкнул выключателем и погасил свет.

Пора было приступать.

Глава 20

Погружённая в сумерки общажная каморка с низким потолком, казалось, затихла до самого утра. В надтреснутом окне погас свет висячей электрической лампочки, и вместе с ним исчезло и подобие человечески налаженного быта и уюта, вмиг превратившись в зловещую чёрную дыру. И на фоне этой чёрной дыры-окна ещё резче обозначилась в сером сумраке похабная надпись на стене общаги.

Внутри комнаты лежали в одной постели Салтыков и Олива, отвернувшись друг от друга в разные стороны. Она дремала, лёжа вплотную к стене; он же лежал с открытыми глазами, как будто напряжённо чего-то выжидая.

Слабенькое, но настырное гудение одинокого комара прорезало вязкую тишину каморки. Немного погодя над ухом загудел ещё один комар.

— Чёрт… Комары суки летают… — Салтыков перевернулся на спину, — Олива, ты спишь или нет?

— Надо было раптор привезти с собой, а я забыла, — пробормотала Олива в подушку.

— Ч-чёрт… Кусаются, падлы ...

— Окно закрой.

Салтыков дотянулся до фрамуги и, захлопнув её, лёг опять.

— Чё-то я вспомнила, как в деревне у нас комары в избе летали, — произнесла Олива, — Вот это были настоящие комары! Такие полчища, что хлопнешь, бывало, в ладоши — десятерых убьёшь… И травить их было нечем: ни тебе рапторов, ни дихлофосов… Медвежий край...

— Бедная Оливка, — посочувствовал Салтыков, — Как же ты там выдерживала?

— А что делать...

Оливе при воспоминании о своей жизни вдруг отчего-то так стало жаль себя, что хоть плачь. Салтыков лежал рядом с ней, облокотившись на подушку, сочувственно слушал. И её понесло: она начала рассказывать ему о своём детстве, проведённом в деревне у злой тётки, которая заставляла её каждое утро есть невкусную геркулесовую кашу и кислый творог, а по вечерам загоняла её в постель в десять часов; про родителей, которые за малейшую провинность наказывали её ремнём...

— … Мне было тогда лет шесть, не больше, — рассказывала Олива, — И вот, как-то раз полезла я в сундучок за катушками — кукле платье шить. И забыла я про этот сундучок-то, остался он у меня открытый стоять на полу… А собака нашла, и все катушки с нитками изгрызла… А катушки дефицит тогда был – нигде не достанешь. Мать пришла, как увидела, и начала меня бить ремнём. Как она меня била! Несколько часов подряд дубасила — отдохнёт, и снова начнёт… У меня потом вся спина в синих рубцах была...

— Бедненькая моя, бедненькая… — Салтыков нежно гладил её по переносице, — Бедненькая маленькая Оливка...