Жаркие горы

— Давно. Не думайте, что хвалюсь. Но ко мне слова липли с детства, как репьи. Родился в Фергане. К десяти годам свободно говорил по-узбекски и по-киргизски. В пятнадцать знал таджикский. Ну как с таким багажом не увлечься востоковедением? Занялся фарси. Поступил в институт на восточный факультет. Изучил английский, дари, пушту. Быть военным никогда не собирался. Просто вышел такой расклад в силу обстоятельств. Когда начались здесь события, меня пригласили в военкомат и предложили пойти в армию. Назвали место — Афганистан. Я сразу понял — может, это и есть тот шанс, за которым востоковед в других условиях сам должен охотиться. Дал согласие…

Внешний вид нередко характеризует человека больше, чем он сам того желал бы. Глядя на Бурлака, мало кто мог усомниться в том, что этот прокаленный до кирпичного цвета офицер может оказаться интендантом или юристом. Резкий в движениях, быстрый, с лицом сухим, жестким, властным, он всем своим обликом утверждал: я командир. Боевой командир.

Разглядывая Черкашина, Бурлак пытался по его виду представить, к чему того готовила природа, и приходил к неутешительному для себя выводу — ничего военного в человеке. Ровным счетом ничего. А кем же он видится? Размышляя, Бурлак определял облик востоковеда одним словом: профессор… Высокий, заметно увеличенный залысинами лоб, прямой нос, небольшие, аккуратно подстриженные усы щеточкой, благородная бородка клинышком придавали ему вид преуспевающего врачевателя или книгочея. Встретив такого на улице даже одетым в военную форму, Бурлак никогда бы не усомнился — это не командир.

— Слушаю и немного завидую, — сказал комбат.

— Чему? — удивился Черкашин.

— Интересам твоим, капитан. Я ведь что — деструктивная сила. Все эти красоты вокруг для меня поле возможного боя. Ты увидел могильник, и для тебя это ценность тысячелетней давности. А для меня только ориентир на местности или укрытие для засады духов. Улавливаешь разницу?

— Брось, комбат. Завидовать — никудышное дело. Я тоже смотрю на тебя и думаю: пройдет время, выйдут книги, станет Бурлак личностью исторической.

— Не сей во мне напрасных надежд.

— Почему же? Ты, комбат, мужик целеустремленный.

— Одна звездочка и два просвета — для истории такой погон маловат. Подобных чинов она не признает.

— А какие же признает?

— Как минимум — генерал армии.

— Оптимист, комбат! Истории, между нами, чихать на чины с большой колокольни. Можно и маршальский чин себе выхлопотать, на грудь большие звезды пристроить, мундир золотом расшить, — все одно этим историю не проведешь. Она на внешний блеск, на показуху не падкая.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Бурлак.

— Историю, комбат. Всего лишь историю. Знаешь, кто такой Антон Брауншвейгский?

— Нет, а кто он?

— Вот те раз! Генералиссимус земли русской. Вот кто!

— Не слыхал, — смущенно признался Бурлак. — Удивляет?

— Нисколько. Просто доказывает, что чины для истории не играют особой роли. Она ценит исключительно реальные заслуги.

— Меня другое волнует. Вот про Антона не знаю. Ну, извини, бог с ним. Не менее печально, что мы вообще свою историю знаем из рук вон плохо. У нас в Москве мусорщик на грузовике каждый день по утрам к дому приезжает. На лобовом стекле машины у него портрет генералиссимуса. Фамилию знаю, а больше почти ничего. «Фаворита» Пикуля прочитал недавно, теперь о Потемкине имею представление. А о своих, так сказать, послереволюционных, вот тут — пробел. И главное, талантливых историков не вижу. Кандидатов наук — тьма-тьмущая, но самые способные из них на временах дяди Вани Грозного замкнулись. Ближе вроде и подходить боятся.

— Ладно, мужики, — сказал Полудолин. — Прерву я вашу дискуссию. Верну в день сегодняшний. Осталось десять минут до лекции. Вы ведь готовы, товарищ капитан?

* * *

После обеда Черкашин выступал перед личным составом. Знакомить солдат с обычаями, традициями и бытом народов Афганистана было для капитана и обязанностью и любимым делом. Как правило, на такие беседы приходили все, кто бывал свободен от неотложных служебных дел. В этот раз на спортивной площадке собралось около двух рот. Привычные к неудобствам, а если следовать официальному определению — привычные к полевым удобствам, люди расселись прямо на земле. В первом ряду, на привилегированных местах, устроились офицеры.

Черкашин оглядел с высоты своего немалого роста аудиторию. Взглянул на Бурлака. Спросил: «Начнем, пожалуй?» Комбат кивнул разрешающе: «Начинайте».

— Мне собрали ваши записки, товарищи. — В подтверждение сказанного Черкашин вынул из кармана плотную пачку листков, перехваченных аптекарской резинкой. Потряс ею и снова спрятал. — Нового, такого, с чем бы не сталкивался я в других подразделениях, не нашлось. И это понятно. Круг явлений, с которыми мы имеем дело, приблизительно одинаков. Поэтому не стану отвечать на записки, а расскажу обо всем, что считаю нужным. Можете задавать вопросы по ходу разговора. Так даже лучше будет. Договорились?

— Договорились, — за всех ответил комбат.