Жасминовый дым

Вечерний звон, вечерний звон,

Как много дум наводит он…

А потом всё увереннее и громче – об отчем доме, о невозвратимых днях, о невольных странствиях и тоске по оседлой жизни. Их лица помолодели от подступившей бледности, в глазах стояли непролившиеся слёзы, голоса звучали чисто и крепко. Взлохмаченный отец дирижировал вилкой, пока вдруг не уронил её, прикрыв лицо рукой.

Плечи его тряслись. Дядя Володя вскочил, рванув с себя галстук, отбросил его и, перегнувшись к брату через стол, обхватил его голову, целуя её, торопливо бормотал:

– Ну, будет-будет, Коля, всё ещё наладится. Только бы продержаться чуток. Только бы продержаться.

4

Отец учительствовал в сельских (русскоязычных) школах юга Молдавии. Нигде мы надолго не задерживались – через год-два он сообщал, что нашёл другое место, живописнее этого. Мы грузили домашний скарб на полуторку и переезжали.

И однажды оказались на правом берегу Днестра, в райцентровском селе Олонешты (там отец, учитель географии, работал завучем русской школы), на крутом склоне, с которого открывались заречные дали, подёрнутые синей дымкой. (Про них дядя Володя сказал: «Почти как у нас, на Терешке».)

Все эти годы приходили от родни из разных мест письма, отец их от меня прятал, а одно как-то (ещё до приезда дяди Володи) забыл на комоде, возле патефона, распечатанным.

Меня поразил почерк на конверте – каллиграфически правильный, с затейливыми завитушками. Взял рассмотреть поближе – выпала фотография: лицо отцовское, только очень пожилое, окладистая борода, стекающая с широкого подбородка двумя потоками вразлёт, старорежимная причёска – длинные волосы разделены посередине ровным пробором. Пристал к отцу – кто это? Он нехотя ответил: «Дед твой, Афанасий». И на все мои вопросы – почему на обратном адресе другая фамилия, и ни мы к нему не едем, ни он к нам – оборвал сердито:

– Пока не время.

А после его застольных песен с братом и хмельных слёз стал мучить меня недоумённый вопрос: ну, раз уж отец так тоскует по родине, почему бы нам всем туда не вернуться?.. Всё равно мотаемся из села в село, нигде не укореняясь.

И вот миновала первая «оттепель» середины пятидесятых, затем вторая – в шестидесятых, когда, казалось бы, обо всем можно рассказывать без опаски. Что помешало? Инерция страха? Родительские неурядицы, разорвавшие семейные узы?

Наконец, в третью «оттепель» в конце восьмидесятых, когда изменился не только уклад жизни, но и карта страны, а отец с матерью унесли в небытие недосказанные свои обиды и напутствия, открылась мне драма отцовской семьи.

5

Приезжаю в Саратов. Иду к дяде Володе – навестить.

Он совсем стар – девятый десяток на исходе, голова в серебристой седине, узловатые руки в пигментных пятнах. В сумрачном углу комнаты, за шкафом, согнав кота с сундука, покрытого выцветшим ковриком, долго возится с замком, открывает, шуршит, вытаскивает, наконец, потёртый альбом с неясным рисунком на обложке. Из него высыпаются на пол пожелтевшие снимки.

Владимир Афанасьевич, упав на колени, торопливо сгребает их – руки дрожат, глаза слезятся:

– Всё, что осталось…

На снимках многодетная семья Гамаюновых.

– Вот он я, – показывает на трёхлетнего мальчишку дядя Володя, – вот отец твой, он на четыре года старше, а сёстры наши тут уже почти невесты, у отца Афанасия в хоре пели…

В этой же пачке снимок, обрамлённый вензелями, наклеен на картон; в его центре – сидит бородатый и насупленный дед Капитон в тулупе, внук Колька к его колену прислонился, а за спиной Капитона высится его младший сын красавец Михаил, в картузе и куртке. Всё у него пока впереди – война, лейб-гвардия, охранявшая императрицу-мать, возвращение к отцу в Глотовку и служба в церкви, закончившаяся арестом и побегом.

Спрашиваю о побеге. Владимир Афанасьевич медленно сосредотачивается, скрипит стулом, перебирая на столе ворох фотокарточек, словно бы оживших и готовых выпорхнуть из его неустойчивых рук.

Рассказывает: после того как агитатора-крикуна нашли убитым, а Михаила заперли в сарай, он ночью, сумев развязаться, бежал, и родня спрятала его в Глотовке. Он дал знать семье – жене с двумя дочками, и, собравшись, они тайком уехали – подались по Волге на юг, к Каспию, осели в пригороде Баку, под другой фамилией.

Но прожил Михаил после побега недолго.

– Гэпэушники вычислили?

– Он им сам повод дал. Любил петь до беспамятства, это его и погубило.

…Работал Михаил в рыболовецкой артели – вначале рыбу разделывал, потом, когда узнали, что грамотный, бухгалтерию артельную вёл. Зазвали его однажды в поселковый клуб, на вечер самодеятельности, её тогда власти поощряли. Не удержался он – вышел, спел «Вечерний звон», песню, ставшую к тому времени белогвардейским гимном.

Тут будто всех заклинило – повтори да повтори! Трижды повторял Михаил, зал подпевал, кто-то слезы рукавом утирал – там, в той артели работали беженцы из центральных российских областей.