Жасминовый дым

Как-то Олег спросил её, не завела ли она щенка – вроде скулит кто-то в комнате, когда они обнимаются, терзая ритмично скрипящий диван, чем сначала рассмешил её, а затем растрогал. Ей показалось, что Олег, наконец, готов узаконить их отношения.

Теперь всякий раз после диванных упражнений (их Олег воспринимал как необходимую для здоровья процедуру ещё и потому, что Аля была медсестрой, часто мерила ему давление и очень тревожилась, когда простывал) она затевала разговор о планах на будущее. Но Олег тему не поддерживал. Он вообще был не слишком разговорчив, так ни разу и не назвал фирму, в которой работал менеджером, а о своём детдомовском детстве и скудной юности старался не вспоминать. И лишь однажды в разговоре с Алевтиной о её бабке, оставившей ей в наследство эту уютную однокомнатную квартирку, как-то случайно, почти механически проговорился, что у него здесь, в Москве, есть сестра.

В эту подробность Аля вцепилась мёртвой хваткой, вымучила из него – то слезами, то лаской – целый пласт его неясного прошлого. Оказывается, первые девять лет он провёл в детдоме, не зная, что у него есть мать. Когда же она обнаружилась, ему объяснили, будто в младенчестве он потерялся , и вот, наконец, мамаша нашла его, а вместе с ней он обрёл и старшую сестру четырнадцати лет. С ними он жил три года в тесной комнатке в многонаселённой коммуналке на Маросейке, пытаясь понять, почему у него и сестры были разные, неведомые им отцы и как он, Олег, очутился в детдоме. И поняв это, вернулся в детдом – сам настоял на этом.

– Но из-за чего? – трясла за плечи, ворошила его рыжеватую шевелюру заплаканная Аля, размазывая маленькими ладошками по щекам свои неукротимые слёзы. – Только из-за тесноты, да?

– Не только.

Он смотрел поверх её головы остекленевшим взглядом в расшторенное окно, в холодную синеву осеннего неба, исчёрканного сетью обнажившихся тополиных ветвей, и рассказывал так, будто диктовал на магнитофон текст милицейского протокола.

– Мать отказалась от меня сразу, как родила. Потом её замучила совесть. Через пять лет, узнав, в каком я детдоме, стала приходить. Четыре года издалека, через забор, смотрела, привыкала, подарки носила, наконец, к себе взяла. А через полгода оказалось – я ей в тягость. И ещё два года мы оба мучились, пока сестра не нашептала мне, почему мать от меня отказалась. После этого я совсем не смог рядом с ней быть.

– Да как она могла от тебя отказаться? – удивлялась Аля, вздёргивая белёсые бровки и кривя маленький рот. – У неё что, родовая горячка была?

Оборвал Олег свои объяснения. Сказал лишь, что с тех пор как вернулся в детдом, всего в своей жизни достиг сам, верит только себе и надеется лишь на себя.

– Неужели и мне не веришь? – лепилась к нему Аля, льнула, обнимая за шею, утыкаясь в неё круглым, обиженно сопящим носом.

Олег и эту тему не поддержал. Он не любил рассуждать попусту, просто прекращал не нужный ему разговор. Знал: Аля, если и надуется, то ненадолго, потому что дорожит им. Куда она без него, маленькая, невзрачная, денется, кому глянется? Да никому. Он убедился в этом в первые же дни знакомства с ней, когда она, пребывая в лихорадочно-приподнятом настроении, выводила его гулять на многолюдную Тверскую, вылавливая взгляды встречных длинноногих девиц. Её высокого спутника рядом с ней, низкорослой, выделяли сразу же, это Алю приятно будоражило. Но и тревожило. Наверное, поэтому в её отношениях с ним, Олегом, постоянно звучала некая слегка приглушённая истерическая нотка.

Оборвав разговор, Олег заторопился.

– Позвонить надо.

Ушёл с мобильником в кухню, плотно закрыв дверь, всегда так делал, когда вёл служебные разговоры. Через минуту вышел хмурый. Оказалось, нужно срочно ехать. Деловая встреча. Да, именно в субботу. Такая работа. Завтра? Тоже дела, поэтому – до следующей пятницы. Конечно, он будет звонить.

В тесном коридоре, надев длинное чёрное пальто (модный силуэт!) и чёрную фуражку с высоким околышем, Олег критически осмотрел себя в зеркале: да, если бы не чересчур длинный нос, тонкая, почти пунктирная линия невидимых губ и узко посаженные серые глаза, временами напоминающие две картечины, был бы при своей роскошной рыжеватой шевелюре, сбегающей из-под фуражки на плечи, красавцем. Но – нет, не суждено. Хотя даже при таких противоречивых, говоря милицейским языком, «внешних данных», женские взгляды задерживаются на его гибкой, спортивно-пружинистой фигуре, просчитывая варианты отношений с ним. Обычно отношения эти были кратковременными – что-то отпугивало его случайных подружек, видимо, его тяжёлая затаённость; одна лишь Аля терпеливо сосуществовала рядом с его неразгаданной тайной, постепенно размывая подступы к ней.

Вздохнув, Олег кинул на плечо ремешок сумки, прихватил с пола приготовленный Алей пакет с мусором. И наклонился к её всё ещё влажной от слёз щеке. Это ритуальное прикосновение нельзя было назвать поцелуем, но Аля была довольна. Год назад он уходил, забывая и про поцелуй и про пакет.