Жажда

— А ты иди спать. Всю ночь тебя жена искала, горемыка, — напустилась на Кордиша Катица и так толкнула его, что он чуть не полетел в канаву. — Постыдился бы… барином себя считаешь, а не держишь сторону села.

Кордиш разинул рот от удивления: так с ним еще никто не разговаривал. Он считал себя лучшим другом и советником крестьян, их любимым учителем.

— Что ты там болтаешь, старая шлюха? — почти плача от обиды, закричал он.

В трезвом виде Кордиш, конечно, сумел бы справиться с этой угорелой бабой, но теперь ему не подчинялся даже собственный язык.

— Ишь ты, еще ругается. Твоя мать — шлюха.

Это переполнило чашу терпения Кордиша. Он закачался, как от удара, потом повернулся к зданию школы и, заметив в воротах Анну, завыл как помешанный.

— Эй ты, Теодореску! Калека! Чтоб у тебя вторая рука отсохла и ты пошел по дворам за милостыней. Посмотри, до чего людей довел. Выходи на двор, я тебе кишки выпущу. Вот ты, старая слепая корова, позови Теодореску, пусть посмотрит, как темные бабы над нами, интеллигентными людьми, издеваются. Ты, ты виноват во всем…

— Что он сказал? — крикнула Анна. — Да как ты смеешь?

Она вытянула руки и хотела спуститься с крыльца, но потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы на помощь к ней не поспешила Савета. Тут Катица бросилась к Кордишу и влепила ему звонкую пощечину.

— И ты, подлая тварь, смеешь еще ругать господина директора? Ты? Вот тебе еще, получай.

Остальные женщины, как по сигналу, тоже набросились на Кордиша и стали молча колотить его кулаками куда попало. Одна из них ухитрилась вырвать ему клок и без того редких волос.

Сначала растерявшийся и ослепший от боли Кордиш болтался под ударами из стороны в сторону, но потом, не на шутку струхнув, завопил на всю улицу, моля о помощи и пощаде:

— На помощь!.. Спасите! Караул!

Катица первая поняла, что женщины могут убить учителя, и ударом ноги вышибла его из клубка тел. Кордиш бросился бежать вдоль улицы. Весь хмель сразу пропал, словно на голову ему вылили несколько ведер холодной воды. Почувствовав что-то теплое на лице, он провел по нему рукой и, увидев кровь, завыл как безумный.

Еле переводя дыхание, женщины стали приводить себя в порядок, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Неожиданно Катица захохотала визгливым невеселым смехом.

Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя, заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.

— Никак умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.

Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.

— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель перехватил лишнего… Я уложу его спать на печку.

Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.

Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу, со старой, позеленевшей от времени трубой, и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех сил, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой. За несколько минут улицы заполнились народом. Люди выбегали из домов, набрасывая в спешке одежду, все цепные псы как по сигналу залились истошным лаем.

Но Васалие продолжал барабанить, стараясь собрать абсолютно всех, как ему наказал Арделяну.

— Хватит, скажи наконец, что случилось? — спрашивали его потерявшие терпение крестьяне.

Среди оглушительного барабанного грохота и завываний трубы раздался вдруг пронзительный вопль какого-то худого, болезненного на вид мужика.

— Война, люди добрые. Снова война!

Но Миллиону, не переставая колотить в барабан, лишь отрицательно качнул головой. Наконец он засунул палочки за широкий кожаный пояс и подал знак своему спутнику, чтобы тот перестал трубить. Бикашу опустил трубу, но вдруг побледнел, закачался и присел на межевой камень. От стараний у бедняги закружилась голова.

Над толпой воцарилась мертвая тишина. Васалие с нарочитой медлительностью вытащил из кармана сложенную вчетверо бумагу, осторожно развернул ее, откашлялся и, задрав подбородок, устремил взгляд куда-то высоко в небо.

— Доводится до сведения! — зазвучал над толпой хорошо знакомый мужикам, отрывистый, лающий голос. — Сегодня! Может быть, утром! А может, и после обеда! Ждите! На селе людей Паппа!

Миллиону передохнул и изменившимся, полным тревоги, голосом начал читать дальше, делая ударения на каждом слове.

— Придут обманывать, запугивать и мутить нам головы, чтобы мы не посмели разделить баронскую землю.

Толпа охнула и снова затихла.