Жажда

— Я присутствовал на совещании у барона, где они сговаривались обо всем этом, — четко ответил он.

Джеордже смерил его презрительным взглядом с головы до ног. В эту минуту Суслэнеску хотелось, как ребенку, обнять его, спрятать лицо у него на груди. Джеордже выглядел постаревшим, на висках серебрились нити седых волос, и Суслэнеску удивился, как он до сих пор не заметил их.

— А почему, собственно, вы решили сказать нам об этом? — недоверчиво спросил Арделяну.

— Потому, что я понял… правда на вашей стороне, — с трудом произнес Суслэнеску, умоляюще глядя на Джеордже.

— И это неплохо, — кивнул головой механик, не скрывая недоверия.

Суслэнеску собрал все свои силы, чтобы как можно хладнокровнее рассказать обо всем, что произошло и усадьбе. «Мне верят», — с удовольствием подумал он наконец, глядя, как хмурится Арделяну. Закончив рассказ, Суслэнеску пододвинул к себе тарелку с цыпленком, отрезал кусок и стал есть с полным сознанием того, что он заслужил угощение и стесняться не стоит. От вина, предложенного ему Арделяну, он, однако, отказался.

Тем временем Джеордже внимательно следил за ним, и взгляд этих серых глаз, всегда казавшихся ему безразличными и холодными, смутил Суслэнеску. В нескольких словах он рассказал, за что поссорился с бароном и был вышвырнут за ворота.

Джеордже промолчал, и Суслэнеску подумал, что не имеет никакого права обижаться на это молчание, в котором не было ни недоверия, ни удивления.

— Я остался теперь бездомным, — добавил Суслэнеску, пытаясь казаться непринужденным. — И от Кордиша меня выгнали. Джеордже, прошу вас, простите меня, — обратился он к Теодореску. — Вы знаете, как тяжело… возможно, я до сих пор не отдаю себе полностью отчета. В конце концов каждый из нас должен расплачиваться тем или иным способом.

Арделяну расхаживал по комнате, заложив руки за спину и покусывая поседевший ус.

— Ну, товарищ директор, настал решающий час, — повернулся он к Теодореску. — Мы должны немедленно принять меры… собрать партийную ячейку… превратить царанистскую манифестацию в нашу собственную.

— Джеордже… — продолжал Суслэнеску, — я не мог поступить иначе. Я хотел быть последовательным, но не знаю, почему мне это никогда не удавалось… События всегда бросали меня в противоположную сторону.

— Не обижайтесь, господин учитель, — перебил его Арделяну. — Конечно, все, что вы говорите, очень важно, но мы…

— Я хочу вступить в коммунистическую партию. Что я должен сделать?

— Написать заявление. Но я не советую вам спешить… Мы еще успеем поговорить на эту тему. Спасибо за то, что вы нам рассказали. Нас не должны застать врасплох, особенно теперь. Не спешите, прежде подумайте…

— Я уже подумал, — сказал Суслэнеску и, обратившись к Джеордже, добавил: — Мне… мне в некотором смысле будет легче, чем вам. Я буду…

Арделяну нетерпеливо фыркнул, но Суслэнеску не обратил на это никакого внимания.

— Джеордже, простите, что я вас так называю. Очень трудно отказаться от самого себя, хотя иногда и становишься противен себе.

Джеордже почти неуловимо кивнул головой.

— Вот вам бумага и чернила и, если хотите, пишите свое заявление, — почти грубо сказал Арделяну. — Устраивайтесь там… Товарищ Теодореску… Мы должны мобилизовать всех, кто получит землю, всех честных людей, и… как следует проучить бандитов. — Арделяну снисходительно усмехнулся. — Это поважнее любых внутренних переживаний…

— Все важно, — наконец проговорил Джеордже.

Слова его разочаровали Суслэнеску. Он ожидал услышать что-то более близкое, что хоть на минуту могло отделить Теодореску от Арделяну. Придвинув к себе бумагу, Суслэнеску растерялся: он не знал, что писать, а посоветоваться с Арделяну не осмеливался. Самое главное — начать. Здесь нужны не громкие слова, а простые и прочувствованные… «Прочувствованные»: Какая глупость! Или, быть может, нужна правда? Голая правда прозвучала бы так: «Хочу быть с вами потому, что мое одиночество унижает меня и все время играет со мной злые шутки. Я хочу чувствовать, что за моей спиной стоит что-то — какая-то сила…»

Суслэнеску снова стало лихорадить. Глаза помутнели, руки задрожали. Это внутреннее кипение вызывало в нем еще неиспытанное возбуждение. Вне всякой связи он вспомнил о Мими Велчяну и минутах, когда он чувствовал, что она понимает его по-своему, по-женски, минутах, которые его пугали тогда больше, чем вся грязь и вульгарность в их отношениях.

— Мне очень плохо, — тихо и торжественно заявил он и пристально взглянул на Джеордже и Арделяну, ожидая, что они скажут.

— Да, голубчик, вы красный, как огонь, — сказал Арделяну. Он подошел к Суслэнеску, пощупал ему лоб и прищелкнул языком. — Ээ, да вы горите… Что с вами? А ну-ка, ложитесь вот сюда, отдохните. Мы сами все сделаем… Ведь мы те, кто новый мир построит, — добавил он весело. — Ложитесь, ложитесь…