Жажда

— Он хочет отдать нашу землю! Понимаете? Хочет разделить ее между крестьянами! Нашу землю! Он не думает о…

Больше Суслэнеску уже ничего не мог понять — лишь отдельные обрывки слов: ребенок… его будущее… продолжать учебу в Париже… земля… бедная мама, она с ума сходит от горя… опять земля…

Страх снова стал овладевать им. Это был тот же страх, который он испытал чуть раньше перед Баничиу и другими и стал умолять их о пощаде. То же головокружение и ощущение нереальности. Суслэнеску стал задыхаться и снова попытался закрыть лицо руками.

— Господи, — простонал он, — до каких пор я смогу терпеть эти муки…

10

Суслэнеску не мог себе представить, сколько он проспал, когда начальник вокзала Туркулец стал трясти его за плечо и предложил большой ломоть хлеба с салом. В чугунной печке по-прежнему весело потрескивал огонь, но Суслэнеску было очень холодно. Он с удивлением убедился, что спал совсем голый, закрывшись одной черной грубой шинелью.

— Я тоже не дурак погулять, но сроду не видал, чтобы кто-нибудь так накачался, как вы вчера. Это было из ряда вон выходящее. Одни после выпивки плачут, другие поют, третьи в драку лезут, а вас вдруг обуяла жажда путешествий. Подумать только — притащиться сюда из Лунки по брюхо в грязи, это тебе не шутка. Хорошо еще, что не упали где-нибудь по дороге. Подобрали бы через несколько дней уже мертвого.

Суслэнеску с удивлением уставился на начальника вокзала.

— Ну вот и не помните ничего! Раз так, давайте познакомимся. Авраам Туркулец — начальник вокзала. Да мы с вами встречались. Очень жалко, что вы не заходили к нам прежде, запросто, как образованный к образованному, хоть мы и живем далеко, в поле. Дочка играет на рояле, она у меня гимназистка. Глотните из этой бутылки, опохмелитесь, а я выйду, пока оденетесь, — может, стесняетесь. Вчера вы разделись донага. Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.

Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную легкость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.

Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сидении с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он. — Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить продолжать им эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.

Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.

— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.

В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.

— А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.

— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться… Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения… — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. — Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью… Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.

— Послушай, Кордиш, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?

— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш. — Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.

Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.

— Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.

— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, но Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что на глазах у него выступили слезы.

— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и, вдруг коротко приказал:

— А ну, раздевайся.

Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.

— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.