Жажда

Суслэнеску ощущал необычную легкость, как а освежающей ванне, словно тело его стало невесомым. Он прижимал ладони к впалой груди, пытаясь угадать, где происходит таинственный процесс разрушения. В близость смерти не верилось, и это радовало его как неожиданное свидетельство собственного мужества и жизнеспособности. «До каких пор я буду познавать себя и какой в этом смысл?» Единственной реальностью было его умирающее без мук тело, все остальное представлялось ему банальным и лишним. Суслэнеску хотелось смеяться, до того безразличным и неинтересным стало будущее, и все из-за того, что из горла вытекло немного крови, потеря которой теперь восстанавливалась. Он вспоминал, что как-то хотел кончить самоубийством, и, конечно, не сделал этого, найдя десятки оправданий, кроме одного-единственного, правильного: он имел право на жизнь не потому, что она имела смысл и он должен был искать его, а из оптимизма, которого сам не замечал в себе и который еще несколько месяцев назад показался ему грубым и недостойным.

Через маленькое окошко в комнату проникал серый туманный свет: скромная мебель, книги, разложенные вдоль стен, приобрели новый живой облик. Суслэнеску стало жаль, что он никогда не понимал музыку: если бы ему удалось теперь связать это душевное состояние с каким-нибудь обрывком мелодии, она помогла бы ему впоследствии в больнице, когда он столкнется с эгоистическим страхом посторонних и его уделом станет бесполезная борьба со смертью. В эти секунды ему хотелось, чтобы рядом с ним был не Джеордже (он представлялся ему далеким и чужим), а отец Потра. Хотелось поговорить с ним о боге, о поэтических аллегориях религии, порожденных страхом и непреодолимым желанием людей чувствовать локоть себе подобного, чтобы не быть одиноким.

Позднее, когда на улице стало темнеть, в комнату проскользнул Джеордже, чтобы посмотреть, как себя чувствует больной. Суслэнеску лежал с широко открытыми глазами и, казалось, ждал чего-то. Знаком руки он пригласил Джеордже присесть на край кровати.

— Как вы себя чувствуете? — спросил тот и снова пощупал лоб Суслэнеску.

— Хорошо, спасибо…

— Вы знаете, это не так серьезно. В лагере у меня был приятель-туберкулезник. Он заболел во время осады Сталинграда, а в лагере ему удалось поправиться. Конечно, не совсем… но в значительной мере.

— Я, конечно, тоже поправлюсь. Во всяком случае, хочу этого.

— Я пошел. Отдыхайте… Завтра мы перевезем вас в город и положим в госпиталь. Через несколько месяцев вы снова сможете приступить к работе…

От этих слов Суслэнеску передернуло. Он пристально посмотрел на Джеордже, и тот показался ему постаревшим и печальным. Вынув руку из-под одеяла, Суслэнеску положил ее на руку Джеордже. Инстинктивно тот хотел вырваться, но в последнее мгновение удержался. Суслэнеску вздохнул. Он знал, что впредь тысячи раз будет делать этот жест, а другие отнесутся к нему с безразличием, потому что больных, при всей их надоедливости, нельзя раздражать.

— Ничего, — сказал он Джеордже, который казался смущенным.

— Простите меня…

— Пустяки, я был вам несимпатичен, не так ли?

Джеордже обернулся к нему.

— Скажите, зачем вы сами себя мучаете? Думаете, в этом есть какая-нибудь польза?

— Прежде это доставляло мне удовольствие. Изолировало от остальных, а кроме того, я их словно опережал. Думаю, что со временем стал бы мизантропом. Теперь, конечно, другое дело…

— Почему? — спросил Джеордже более заинтересованный, чем хотел казаться.

— Стоит ли спрашивать после того, что вы нам рассказали тогда?

— А, конечно.

Суслэнеску чувствовал себя очень снисходительным. «Разве не безразлично, как ты осознаешь собственное ничтожество… Он участвовал в войне, и поэтому ему кажется, что его суждения величественны».

— Если бы мы могли договориться хотя бы теперь, — мягко продолжал Суслэнеску. — Это не потребует большого труда. Знаете, я, кажется, больше не хочу вступать в компартию…

— Да вы никогда и не хотели. Это был просто порыв…

На щеках Суслэнеску вспыхнули два красных пятна.

— Порыв остался и теперь, — задыхаясь, пробормотал он. — Когда я вспоминаю об этом унижении, то готов их убить… Подобную дикость необходимо искоренять, я согласен. Есть тысячи практических мелочен, которые должны быть достигнуты во имя человеческого достоинства… что и делаете вы с Арделяну.

— Тогда в чем же дело?

— Для этого нет абсолютной необходимости во мне… кроме того, я бы запутался в этих мелочах… не смог бы сохранить их в неискаженном виде… наконец эти идеи… Все так путано и смутно…

— Вы хотите отдохнуть?

— Нет, я хочу, чтобы вы объяснили мне… почему вы ушли из дому?

— Это слишком долго, Александр. Сам как следует не знаю. В конце концов я, конечно, вернусь… Человек я неполноценный.

— Вы сами прекрасно знаете, что это не так. Но впереди вас ждет еще немало страданий (Суслэнеску чуть не сказал «вас ждет провал»), потому что вы пытаетесь добиться абсолютного единства между своей волей и поступками, гармонии между ними… Вы думаете, имеет какое-нибудь значение, что вы коммунист, а владеете землей?

— Для меня имеет…