Жажда

— А для других? Здешние люди никогда не забудут, что вы сделали для них… а для других вы просто не существуете, независимо от всей вашей деятельности. Кроме того, вот что я вам скажу: даже если бы вы действовали в личных интересах, то и тогда это не имело бы никакого значения.

Джеордже резко поднялся.

— Вы забываете об одном, — раздраженно сказал он, — я лично не сделал ничего. Ни революции, ни раздела земли… все это результат общей деятельности, достойной которой я хочу быть. Вот и все. Нельзя все сводить к собственному «я». Поэтому вы и не можете найти выхода.

— Возможно… Но что я могу поделать с собой?

— Тогда вы ничего не поняли, — пожал плечами Джеордже. — А жаль.

Суслэнеску протянул ему руку.

— Спасибо… мне все ясно. Вы верите… и поэтому счастливы… Не прерывайте меня… «Счастливы верующие»… — говорится в библии… А верить в человека — это величественно, особенно для того, кто прошел войну и прочитал хотя бы одну книгу по истории. Да, это хорошо. Коммунизм — это научный энтузиазм. И в самом деле, моя личная судьба не имеет никакого значения… да и ваша тоже… Но это вызывает у меня грусть… После всех испытаний я все же люблю не материальные, а поэтические ценности. Они вдохновляют меня даже в том случае, если я недостоин их, даже если я ничтожество… Я искал их и не нашел. Вам кажется, что вы их нашли как раз там, где их нет, и вполне возможно, что, если вам повезет, вы сохраните это впечатление до самой смерти.

Джеордже слегка похлопал Суслэнеску по плечу.

— Вы очень упрямы… Нам пришлось бы начать все сначала, говорить друг другу прописные истины о движущей силе истории, о пролетариате, исторической необходимости захвата власти… Вы ответите, что все это не уничтожит микробов в ваших легких, я вам скажу, что необходимо создать систему социального обеспечения, способную предотвратить заболевания, а вы возразите, что все это практические мелочи…

— А что я, по-вашему, должен делать, чтобы найти общий язык с другими?

— Избавиться от собственности, чего бы это вам ни стоило. Независимо от того, что скажут другие, даже те, кого вы любите.

— Говоря по-марксистски, отказаться от всего, что частная собственность на средства производства породила во мне в качестве надстройки, не так ли? Но это означало бы стать другим человеком? Я сам бы себя боялся. Предать анафеме все то, что я обожал, и наоборот. А откровенно говоря, я еще ничего не обожал…

Суслэнеску умолк и закрыл глаза.

— Желаю вам счастья, — прошептал он.

— Вы хотите вздремнуть?

— Нет. Мне грустно. Быть достойным других… как красиво это звучит… Но этого можно достигнуть и при помощи лицемерия или хорошей дозы шутовства, как вы думаете?

— Основы, на которых построена коммунистическая партия, исключают это.

Суслэнеску приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на Джеордже.

— Ах да, — сказал он, лукаво подмигнув — Человеческая природа не вечна. Она имеет исторический характер.

— Вы не верите в это?

— Верю, верю, как не верить?

За окном сгущался синий сумрак.

4

Ужинали поздно. Бабка Фогмегойя, о которой поговаривали, что она в молодости путалась с чертом, сбилась с ног от такого наплыва жильцов и делала все шиворот-навыворот. Ночевать она уходила к соседке — боялась оставаться одна со столькими мужчинами. У Суслэнеску снова поднялась температура. Он ничего не ел, и ему все время казалось, что погружается в теплую красную, как кровь, воду. Весь мокрый от пота, он то и дело ощупывал себе грудь обессиленными пальцами. Думая, что Арделяну недоволен его присутствием, Суслэнеску все время пытался извиниться.

После ужина Джеордже вышел во двор покурить, Издалека доносились приглушенные расстоянием звуки музыки и возгласы танцующих.

— Я, пожалуй, пойду домой, — тихо сказал он.

— Так будет лучше, товарищ директор, — согласился Арделяну.

Он ни разу не спросил Джеордже, почему тот перебрался к нему, а сам Джеордже не раз порывался рассказать обо всем, но не знал, как объяснить покороче, а в долгие объяснении пускаться ему не хотелось. Арделяну был слишком здравомыслящим человеком, хотя с политической точки зрения он, вероятно, оправдал бы его поступок. Это, по правде говоря, его не интересовало. Джеордже заметил, что Арделяну с каким-то особым уважением относится к его семейной жизни. Пусть думает, что произошла незначительная ссора…

Они стояли рядом, наблюдая, как ложились на землю синие тени. Джеордже украдкой посмотрел на крупное лицо Арделяну. Когда тот затягивался, огонек сигареты освещал его большой рот и жесткие, плохо подстриженные усы. Механик выглядел старым.

— Сколько вам лет, Арделяну?

— Сорок два…

— Ах, вот как! — Джеордже стало неловко от своего вопроса. Продолжавшееся молчание угнетало его. Не может быть, чтобы им нечего было сказать друг другу. Стоило только начать. — Вы давно в партии?

— С тридцать седьмого. С октября.

— Женаты?

— Нет, — нехотя ответил Арделяну.