Жажда. Книга сестер

Я искренне восхищен: в своем положении он не утратил склонности к сарказму.

Слышу, как второй отвечает:

– Помолчи, он заслужил это меньше, чем мы.

Так страдать и все же защищать меня. Я тронут. Я благодарен этому человеку.

Нет, я не говорю ему, что он спасен. Говорить подобные вещи, когда человека так пытают, значит насмехаться над людьми. А сказать одному распятому “ты спасен”, а другому – нет, это предельный цинизм и мелочность.

Я оговариваю эти моменты, потому что в Евангелия они не попадут. Почему? Понятия не имею. Евангелистов не было подле меня, когда все свершилось. И что бы там ни говорили, меня они не знали. Я на них не сержусь, но как же раздражают люди, считающие, что раз они вас любят, то и знают как свои пять пальцев.

На самом деле я питал к обоим распятым братское чувство по той простой причине, что скоро и мне предстоит пережить такую же казнь. Однажды, пытаясь описать мое отношение к тому, кого станут называть добрым разбойником, придумают выражение “позитивная дискриминация”. У меня нет своего мнения на сей счет, я знаю только, что эти двое растрогали меня, каждый по‑своему. Ибо мне понравились слова доброго разбойника, но не меньше понравилась мне и гордость разбойника дурного, к тому же он вовсе не был дурным, не вижу ничего ужасного в том, чтобы украсть хлеб, и понимаю, что в такой ситуации ни у кого не будет угрызений совести.

* * *

Время пришло: я ложусь на крест. Теперь моя ноша будет нести меня. Вижу, как подносят гвозди и молотки. Я так боюсь, что трудно дышать. Мне прибивают ноги и руки. Это быстро, я едва успел опомниться. А потом мой крест поднимают и ставят между крестами моих собратьев.

Тогда‑то и приходит ко мне эта невероятная мука. Пробитые гвоздями ладони – пустяк по сравнению с тем, чтобы на них висеть, а с ногами все еще в тысячу раз хуже. Главное правило – только не шевелиться. Малейшее движение удесятеряет и без того нестерпимую боль.

Я говорю себе, что скоро привыкну, что не могут нервы долго испытывать подобный ужас. Выясняется, что очень даже могут и что приборы эти фиксируют любые изменения, от самых ничтожных до самых громадных.

Кому сказать: волоча этот крест, я думал, будто цель жизни в том, чтобы не носить тяжестей! Смысл жизни в том, чтобы не страдать. Вот так.

Вырваться отсюда нельзя. Я весь во власти боли. От нее не спасет ни одна мысль, ни одно воспоминание.

Я смотрю на тех, кто смотрит на меня. “Ну и каково оно, то, что с тобой происходит?” Я читаю этот вопрос в бесчисленных глазах, сочувствующих и злорадных. Если бы пришлось им отвечать, я не нашел бы слов.

На злорадных я не сержусь. Во-первых, потому, что все мои способности поглощены страданием, а во‑вторых, если моя боль может доставить кому‑то удовольствие, то пусть лучше так.

Магдалина здесь. Видеть мать мне было неприятно, вид возлюбленной меня трогает. Она настолько красива, что сострадание не портит ее черты. Мне так больно, что душа моя криком кричит, хоть уста и замкнуты: невозможно представить себе подобающий крик.

Вопль моей души пронзает Магдалину. Это не метафора. Что это – чрезмерная боль или приближение смерти? Я вижу любовь Магдалины в форме лучей. Слово “луч” тут не совсем подходит, это что‑то более тонкое и округлое, концентрическое, какая‑то световая волна, что исходит от нее и попадает в меня, в ней столько же нежности, сколько муки в том, что я посылаю ей.

Я вижу вопль своей души или, вернее, свою душу в виде возмущенного потока, что вливается в любящую душу Магдалины и смешивается с ее душой. И испытываю от этого если не облегчение, то какую‑то очень загадочную радость.

Жажда, которую я хранил как секретное оружие, напоминает о себе. Это была отличная мысль. Предельная мука горла позволяет отвлечься от ужаса растерзанного тела, в этом невыносимом желании пить скрыто вполне конкретное спасение.

Волна, связующая меня с Магдалиной, идет по наклонной; наклон этот вызван не столько тем, что я нахожусь выше, сколько природой ее голубого света. Мы с возлюбленной втайне ликуем от того, что знаем лишь мы двое.

И когда я говорю “лишь мы двое”, это значит, что отец не знает. У него нет тела, а абсолютная любовь, какую переживаем в этот миг мы с Магдалиной, поднимается от тела – как музыка истекает из инструмента. Истины столь глубокие узнаешь, только испытывая жажду, любя и умирая: все три этих действия требуют тела. Душа для них, конечно, тоже необходима, но одной ее ни в коем случае недостаточно.

Есть над чем посмеяться. Я не решаюсь, меня бы скрутило в судороге боли. Если мне в самом деле суждено умереть, то уж точно не так. Я ужасно боюсь испортить свою смерть. Мне так больно, что я вполне могу упустить этот великий миг.