Жажда. Книга сестер

– В переходном возрасте у меня изменится голос, – сообщила Летиция. – Не худо бы ускорить процесс: репетировать с моим нынешним голосом – только время зря терять.

– Нельзя бежать впереди паровоза.

– Почему же нельзя, – вмешался Марен. – Ты можешь начать курить.

– Заткнись! – возмутилась Тристана.

– Верно, Марен! Ломку голоса у девочек можно ускорить курением. У мальчиков, к сожалению, нет.

– Ничего, я же ударник.

Летиция побежала и купила пачку “Голуаз”: “Курить так курить, возьмем самые крепкие!”

Первую сигарету она выкурила в присутствии двух своих сподвижников. Это был торжественный момент.

– Вы счастья своего не понимаете, что вам не нужно вдыхать эту гадость, – объявила она.

Сила воли Летиции не знала границ. Вскоре она дошла до полпачки в день. За месяц ее голос стал звучать взрослее лет на двадцать. Странно было слышать, как эта девчонка говорит голосом тридцатилетней женщины.

Добившись своего, она курить бросила. Голос остался взрослым, и больше не требовалось прибегать к помощи сигарет.

– В жизни реально не стоит терять времени, – прокомментировала она.

Когда они не репетировали, Марен с Летицией говорили о роке, слушали рок, жили роком, были роком. Рок стал их этикой, их стилем, их настоящим и будущим, рок служил мерилом всему. Тристана заметила, что эта страсть способствовала их любви, явно обещавшей быть долговечной.

“Подумать только, ведь это я нашла Марена”, – размышляла она. Странным образом, хотя у нее не было такой мысли, когда она его выбирала, она уже не сомневалась, что сознательно руководила судьбой. Тристана радовалась и в то же время кусала локти: “Еще рановато терять младшую сестру”.

Девочки по‑прежнему спали в одной комнате. Если бы тогда существовали мобильные телефоны, их уединению пришел бы конец. В 1990‑м два человека еще могли побыть наедине.

“Мне семнадцать. Я первая должна была бы воспротивиться такому тесному соседству, но признаки недовольства проявляет моя двенадцатилетняя сестра”. Она сгущала краски, эта картина отражала скорее опасения Тристаны, чем реальность. Летиция охотно делилась с ней своими секретами:

– Я страшно влюблена в Марена, но целоваться мне быстро надоедает. А тебе нравилось целоваться?

– Смотря с кем, – ответила Тристана, растерявшись от глагола в прошедшем времени, словно сестра спрашивала о чем‑то, что для нее, Тристаны, осталось навсегда в прошлом.

– Ты хочешь сказать, что есть люди, которые целуются лучше, чем другие?

– Да.

– Марен очень хорошо целуется, как мне кажется. Просто после двух долгих поцелуев я уже сыта по горло.

– Он обижается?

– Он не обидчивый.

– Твои одноклассники в курсе?

– Конечно. В отличие от тебя, я плюю на сплетни. Волноваться из‑за того, что кто‑то что‑то сказал, – это не по‑рокерски.

– Ты больше рокерша, чем я.

– Это каждый для себя решает. Что бы ни происходило, я спрашиваю себя, как Дженис Джоплин отреагировала бы на моем месте.

– Она умерла в двадцать семь лет.

– У меня времени выше крыши.

– Ты все‑таки не умрешь в двадцать семь лет, еще чего не хватало.

– Не умру. Я же не буду принимать наркотики.

Минуты взаимной любви, особенно дорогие для Летиции, были связаны с “Шинами”. Играть и петь вместе с Мареном было высшим счастьем. Тристана радовалась, поскольку разделяла с ними эти чудесные моменты.

– Нет ничего прекраснее, чем создавать вместе музыку, – сказала она.

Тристана ругала себя за то, что оказалась более чувствительна к злословию, чем оно того стоило. Теперь она слышала: “Надо же, в семнадцать лет тусуется с двенадцатилетними детишками! Прошли времена, когда мы думали, что она наконец взрослеет!”

Единственная страсть, которой она все чаще предавалась в одиночестве, была литература. Перед ней распахивались целые миры, волновавшие ее сильнее, чем музыка.

Пробелы в литературном образовании не порождали комплексы, а, напротив, воодушевляли и подстегивали ее. Все эти сокровища находились в пределах досягаемости: достаточно открыть книгу и отдаться во власть эмоций.

Она прочла “Беренику” Расина и была потрясена. Некоторые строки повергали ее в транс, другие поражали как удар молнии.

Она сообщила своим, что после выпускных экзаменов на степень бакалавра[18] собирается изучать литературу на филологическом факультете в Сорбонне. Родители сочли это заявление бредом от первого до последнего слова.

– Ты еще поди их сдай, экзамены эти, – сказал Флоран. – У нас в семье бакалавров не бывало.

– Литература никому не нужна, – подхватила Нора.

– Да еще в Сорбонне! Лилль для тебя недостаточно хорош? – спросил отец.

Только тетя Бобетт горячо одобрила:

– Конечно, она получит свой “бак” и поедет в Париж! Чтобы стать президентом Франции, литература – путь не хуже других.

На что последовал комментарий сестры:

– Эта с тех пор, как потеряла дочь, совсем с ума спятила.

Козетта, со своей стороны, выразила энтузиазм:

– Что такое литература, я толком не знаю. Но неважно, я знаю, что это твое. А уж в Сорбонне – вообще супер!

Единственной, кто не сказал ничего, была Летиция.

Тристана догадывалась, что это дурной знак.