Жажда над ручьем

Девушка, которой никогда не было, осталась одна. И мы впервые слышим ее голос — нежный, хрупкий и чистый:

В своей стране — а будто на чужбине,
Горю в мороз, дрожу вблизи огня,
Я вечно жду, хоть нет надежды ныне,
Я вновь кричу, хоть это глас в пустыне,
И все зовут, и гонят все меня.
Тяжка мне власть, и тяжек мне ярем,
Я — дьявол сам, когда вокруг — Эдем,
Но, изгнан в ад, о, как стремлюсь я к раю!
Я — властелин, не властный ни над чем,
Я над ручьем от жажды умираю!

К о н е ц

1975

ПОХМЕЛЬЕ Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Н и к о л а й  С н е г и р е в.

Е л и з а в е т а  З у б к о в а.

М а р и н а — ее дочь.

Л а р и с а — жена Снегирева.

П е т р — их сын.

А н г е л и н а.

К о р н е е в  П о р ф и р и й  И в а н о в и ч.

П о т а п о в.

Наши дни.

Действие первое

1

Дом Елизаветы Зубковой в маленьком городке — скорее даже поселке — в Восточной Сибири.

Просторная и невысокая комната в три небольших окна, оклеенная пестрыми, в крупный рисунок, обоями. В левой стене — дверь в сени и на кухню.

Стол посредине с венскими шаткими стульями вокруг, комод с зеркалом, над зеркалом, на стене, — множество семейных фотографий и цветных открыток, большой трехстворчатый шкаф, рядом с ним — ножная швейная машина.

Между комодом и шкафом, за пестрой ситцевой занавеской, — высокая полутораспальная никелированная кровать на пружинной сетке и с блестящими шишечками.

Начало июня, дело к вечеру, косые лучи солнца, садящегося в тайгу, освещают комнату сквозь накрахмаленные марлевые занавески.

Е л и з а в е т а — крупная, все еще красивая простой, спокойной красотой тридцативосьмилетняя женщина — шьет на швейной машине. Недалеко от дома проходит железная дорога — грохот поезда, постепенно затихая, замирает вдали.

Е л и з а в е т а (про себя). Семь двадцать три… (Взглянула на будильник, стоящий на комоде.) Или часы отстали, что ли…

Из соседней комнаты вышла  М а р и н а, крупная и красивая в мать, но с более тонким и менее добрым лицом. Ей семнадцать лет. Молча подошла к комоду, выдвинула ящик, что-то в нем ищет.

(Дочери.) Вечерний прошел, семь двадцать три, а на часах — четверть… передвинь стрелки.

М а р и н а (о часах на комоде). С той недели стоят! — какая ты стала беспамятная, мамуля!

Е л и з а в е т а. И леспромхозовскйм машинам вроде бы уж давно время прийти, пятница… а отца — нету…

М а р и н а (с давней усмешкой). Отца…

Е л и з а в е т а (со столь же давней обидой). Отца! — сто раз тебе говорено!

М а р и н а (повернулась к ней). Четвертое число сегодня, забыла, что ли?!

Е л и з а в е т а (пытаясь уйти от этого разговора). Ну, четвертое, что из того?..

М а р и н а. А то, что срок вышел.

Е л и з а в е т а. Кому?

М а р и н а (с недоброй усмешкой). Отцу нашему, кому же еще?! — не делай, мамуля, вид, что не соображаешь.

Е л и з а в е т а. А почему я должна соображать?! — ну, срок и срок, и очень хорошо, и слава богу, дальше-то что?!

М а р и н а (с неожиданной нежностью и жалостью). Ох, мамуля!.. (Потом, пожав плечами, с прежней жесткой насмешливостью.) А то, что сегодня твой Коля-Коля-Николай…

Е л и з а в е т а (перебила ее; резко). Наш! Твой и мой! Два года!