Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

События вечера шли своим предсказуемым чередом: отзвенела курантами полночь, на всех телевизионных каналах недолгое время одно и тоже лицо произносило слова новогоднего колдовского заговора, и всем хотелось верить, что в этот раз все исполнится, сбудется, произойдет, наконец, чудо и спустится к каждому его персональный Иисус, сядет на правое плечо и поведет вспять от близкой Голгофы туда, где шумит прохладой оливковая роща с чистым ручьем и растут прямо из земли деревья с золотыми вместо листьев. И неведомо было никому в этот полночный час, что не растут в стране дураков такие деревья, да и оливки встречаются лишь в виде консервов. Что же касается Голгофы, то это лишь гора, а в мире есть множество названий-близнецов, как и гор вокруг: выбирай любую и следуй по намеченной тебе дороге, свернуть не получится. До той поры останемся в стране дураков, покуда не перестанем мечтать о сверхнесбыточном и не пройдем своей персональной горы. Воскресают и вечно живут лишь после нее.

* * *

Сергей не обратил внимания, когда она достала из сумочки телефон. Мало ли, все пишут друг другу поздравления – это сейчас принято. Однако никаких поздравлений Эля не писала. Вместо этого лишь несколько коротких фраз: «Ты где?», «Все нормально, я с ним», «Жди нас возле клуба». Она убрала телефон в сумочку, вновь ослепительно улабнулась своему кавалеру и очень волнительно прикоснулась под столом к его ноге. Сергей вмиг сделался податливым восковым дураком, она сбросила туфельку и босыми пальцами ноги пощекотала внутреннюю поверхность его бедра, продвинулась выше, встретила закономерный после таких действий результат и еще раз улыбнулась. Теперь он никуда не денется. Главное – вовремя дать ему возможность уговорить ее. Она немного подумает, слегка покривляется и, так и быть, согласится поехать к нему домой, а там она решит, когда ему умирать.

* * *

Миша получил ее сообщение, вновь ему стало неуютно от той неестественной скорости, с которой начала вдруг разворачиваться вся эта лента событий вокруг его затеи с очкариком. Это могло быть к лучшему, когда все, что называется, шло как по маслу, а могло стать прямой как стрела дорогой в волчью яму, туда, где дно с острыми шипами, тюремная баланда и негнущиеся, каленые на морозе кирзовые сапоги. Рядом остановилась милицейская машина, и он заставил себя не думать, что это за ним. Вздор, наваждение, он не рассекречен, никто не может знать его гнусных свершений потому только, что ему было стыдно за их мелкость и незначительность. Никто никогда не станет расследовать гибель бродяги или цыганки – они неполноценные члены общества, так считал Миша и был в своем чудовищном измышлении стоек. Его расизм цеплялся корнями за семейное воспитание. В детстве он часто слышал от своего отца эту традиционную фразу – обвинение евреев и всех прочих инородцев, сколько их было в отцовской зоне понимания. Отцовская экспрессия въелась в мозг, и Миша развил ее, преобразовав и адаптировав под себя.