Жажда. Тёмная вода

Ток прерывался, прочитав на лице Кобальта нежелание слушать оправдания. Продолжил:

— Я сказал ему ждать у бара, а сам пошел встретиться с корешами. Мы посидели немного, выпили, старое повспоминали, сам понимаешь. Через пару часов я вернулся за Витькой, а он со шлюхами зависает, прикинь? Я его спросил, где мол деньги взял, а он говорит, у друзей одолжил. Хотел бы я таких друзей иметь, которые могут сотню фляг подогнать взаймы. А потом он завис с какими — то отмороженными чуваками. Не знаю, кто они, но мне сразу не понравились. Как думаешь, его завербовали?

— Не знаю, — выдавил Кобальт.

Они помолчали. Кобальт закрыл глаза, потер пульсирующие виски.

— А что такого в этом Локусе? Почему ты так переживаешь о нем? — спросил Ток.

— Оля к нему привязалась. Хотела усыновить.

— Сочувствую. Мда, странный он какой — то. Все время казалось, что — то скрывает. И так просто говорил об отце, будто это кто — то чужой помер. Мы мало с ним общались, конечно… а, он рассказывал, что вообще тут забыл? И где тот профессор?

— Тебе будет о чем поговорить. Но не со мной.

Кобальт вышел из квартиры. Следом туда вошла Ольга. Настрой у нее был решительный, лицо стальное. Нерадивому брату сейчас не поздоровится.

Автомобиль ожидал у центрального входа. Часы пробили девять утра. Кобальт спросил у водителя, почему нет машины охраны.

— Он сам отказался.

Батя спустился в половину десятого, Кобальт встретил его на ступенях у входа.

— Я знаю, что ты скажешь, — заговорил Батя. — Я еду на трибунал, а не на войну.

— Это такой тактический ход? — спросил Кобальт.

— Я показываю, что мы уверены в своей невиновности и ничего не боимся. В жюри люди неглупые, из — за показаний одного бомжа не станут приговаривать нас.

— Мне бы твою уверенность.

Батя посмотрел в синее безоблачное небо, вздохнул глубоко и похлопал Кобальта по плечу.

— Все будет хорошо. Я скоро вернусь, и мы поговорим.

Батя сел в машину. Кобальт влез с другой стороны.

— Ты что делаешь?

— Доказываю, что мы ничего не боимся.

Водитель обернулся в ожидании команды. Батя задумчиво покосился на Кобальта, потом на водителя, и через несколько секунд молчания кивнул. Автомобиль тронулся.

Они поехали мимо постов Гортранса, под взглядами голодных до ненависти дружинников, — к Кремлю.

* * *

Работа на Красной площади закипела еще до восхода солнца. С рассветом пригнали пополнение, в основном стариков и инвалидов. Новички ни с кем не говорили, работали втихаря, их взгляды были совершенно пустыми. Создавалось впечатление, что они полностью смирились со своей участью — сгинуть тут навсегда.

Петр уговорил Прораба перевести Витьку к себе в помощники — разбирать стену с обратной стороны мавзолея. Махать киркой оказалось проще, чем таскать кирпичи и облицовку, и главное — организм затрачивал меньше жидкости. Однако пить все равно хотелось нещадно, и Витька пожалел, что отдал Прорабу накануне всю воду, не оставив себе хотя бы на стакан.

К десяти утра солнце раскалилось. Пот струился по телу, язык высох и покрылся микротрещинами. Ронять кирку раз от раза становилось все трудней. Останавливаться нельзя — надзиратели, заметив филонщика, тут же колотили его плетями.

Несмотря на слабость в мышцах, двоение в глазах и помутнение в мыслях, Витька твердо решил отказаться от воды в конце дня. Не хотел оставаться здесь ни минутой больше.

— Что это? — Витька посмотрел удивленно на Петра, потом на пакетик в своей руке.

— Поможет тебе вечером принять верное решение, — сказал старик.

— Я не буду, — Витька протянул пакетик обратно.

— Жажда побеждает всегда, — Петр сомкнул Витькину ладонь в кулак. — Но ее можно обмануть.

— Тогда почему вы еще не расплатились с долгом и не ушли?

— Мне некуда идти, — Петр улыбнулся краем рта, размахнулся киркой и отколол кусок обшивки.

Подошли новые работяги, молча собрали мусор в носилки и унесли к огромной куче в нескольких метрах от мавзолея.

— А как же Гарднер? Вы могли бы вернуться и рассказать людям про Агронома то, что рассказали мне.

Петр помолчал, видимо, представлял этот момент.

— Когда меня изгнали, жрецы наверняка стали говорить людям, о том, что я садист и убийца. И как пытался свергнуть Агронома и занять его место, чтобы утопить общину в пучине темной воды. Если вернусь, меня сразу линчуют как грязного предателя веры.

— Вы не знаете этого наверняка.

— Именно так поступил бы я. Агроном — хороший ученик.

— У вас же есть родственники и друзья. Они не поверят в такое.

Петр вздохнул.

— Брат поверит. А вот Эли…, — он помотал головой, — хотелось бы верить, что она выросла умнее папы.

— Так она ваша…

— Племянница. Ах, Эли, Эли… Всех девочек Террановы с малых лет готовят к участи будущих жен и матерей. Эли была другой, очень чувствительной, задавала вопросы, не принимала ничего на слепую веру. Внутри себя она каким — то невероятным образом выстроила барьеры, не позволяющие культу полностью завладеть ее разумом. Она этого сама не осознавала, но я хорошо это понимал. И боялся, что система уничтожит ее, поэтому старался перенаправить ее энергию. Мы вместе рисовали, читали стихи, я пересказывал ей прочитанные когда — то книги.