Жажду — дайте воды

Путники еще чуть переждали и заспешили к вершине большой горы Во что бы то ни стало надо до рассвета миновать перевал…

Они шли и молчали. О чем было говорить? И зачем?.. Шли, почти слившись друг с другом. Малыш только разок пробудился, погукал сам с собой и снова закрыл глазенки, словно темноты убоялся.

— А старик не обманул! — шепотом выдохнул Срапион. — К рассвету и правда доберемся до Оргова.

— В город войдем? — спросил Асур.

— Что ты? — испугался Срапион. — Там люди!

Какая жестокая нелепость! Они так нуждаются в людской помощи, и, однако, именно человек им сейчас хуже змеи. Все в мире перевернулось с ног на голову. А что можно поделать?! Где это слыхано: погоняемый слепым исступлением, человек ищет себе подобного только затем, чтобы убивать, резать, мучить.

Асур не мог осмыслить, как происходит чудовищное преображение человека, что пробуждает в нем зверя?.. И не безумие ли то, что он при этом по-прежнему прозывается человеком?.. Ведь совсем недавно, кажется, будто вчера или позавчера, когда еще не было этой ужасной войны, люди с тревогой заботливо оберегали друг друга и, будь то худой старичишка, радели о нем, стараясь облегчить страдания, насколько возможно продлить ему жизнь. А теперь то же самое божье создание, именуемое человеком, обернувшись чудищем, убивает, льет кровь и, торжествуя, ликует, видя гибель себе подобного.

И что это за змеиное жало засело в человеке?.. Старый турок одинаково плюет и на Христа, и на Османа, но потянулся-то он за топором… И окажись в первый миг топор или ружье у него под рукой, он, может, не задумываясь, отправил бы на тот свет и Асура, и этого малютку.

Старик поносил своего бога, а его, Асура, мать каждое утро коленопреклоненно лобызала подножие каменной святыни, вырубленной прямо в скале, неподалеку от их дома. Кому из них верить? Кто из двоих прав, мать или старый турок?..

Вспомнив о матери, Асур до слез затосковал по дому.

Уже два года, как он покинул его. Село их далеко. От Аракса еще, наверно, дней восемь — десять пути, если не больше; оно в одной из горных впадин, где начинают свой путь багряные зори…

Сейчас, наверно, в рассветной дымке уже не виден ердик[27] их дома, а белесая рысь убирается в свою берлогу в горах, и от страха перед ней воют собаки, и вой их отдается эхом в мрачных пещерах. И мать небось пугается этого воя…

«Эх, старик, ты спишь?..»

«Нет…»

«Собаки взъярились. Никак сын наш вернулся. Испугают его. Поднимайся…»

И старый отец только кряхтит ей в ответ.

Оба так и проводят недремлющими филинами свои бессонные тревожные ночи, в ужасе от воющих гор, от мира, часть которого словно бы обвалилась и словно рушится…

Сердце у Асура болью заныло. Ведь он один у отца с матерью, единственная надежда. И каждый их день сейчас занимается и угасает с болью и тревогой за него. А в горах воет рысь. И он, Асур, идет на вой этой рыси, идет по острию жизни и смерти, и это вовсе не тропа, а глубокая пропасть…

Светало. Весело вспорхнул навстречу пробуждающемуся дню красный жучок; наслаждаясь светлеющим небом, затрепетал жаворонок. Ликовали и горы. Только Асур да Срапион посылали проклятья восходу: им он сулил новые неприятности — высветил мир, обернув его в бело-желтый саван, и опять надвинул смертельную опасность над беглецами.

Однако кляни не кляни, а рассвет, вон он, уже полыхает всеми красками утра, не посчитавшись с их проклятьями.

Рассвет словно бы смеется, а ты, содрогаясь от ужаса перед ним, благословляешь то далекое небытие, когда тебя еще вовсе не было в этом мире…

Рассвет пробудил и ребенка. Малыш заплакал. Нет, это был не плач, а душераздирающий крик.

Внизу расстилалась довольно большая долина. Нависшая над ней утренняя дымка заволокла ее, и, распластанная, она напоминала оставшееся незахороненным тело матери этого малютки…

Итак, продолжать путь невозможно. Все вокруг, весь мир уже освещен, и надо снова прятаться.

Они залегли в высокой траве, как закаменели, а на губах не остывало проклятье восходу.

И когда теперь день сменится ночью?..

А ребенок плакал. Опять его мучил голод. Вот ведь наказание! И чего плачешь, горемычный. Хочешь, чтобы весь мир знал, что еще живешь? Как можно обнаруживать себя, если с четырех сторон нас окружает враг?! Когда смерть так и рыщет по пятам, вынюхивает, где ты есть. Ну, замолчи! Говорят ведь, замолчи!..

Ну, что тут втолкуешь этому комочку живого мяса? Он есть жизнь, а жизнь берет свое. Он не ведает, что творится вокруг. Его плач — это протест, это укор. Мол, эй, вы, солдаты, спасли меня, значит, помогите выжить, — это теперь ваш долг! Ведь я не просил вас вырывать меня из лап смерти. И уж раз добровольно вызвались в спасители, то и извольте добыть мне пищу. Решились быть людьми в этом бесчеловечном мире, так будьте ими до конца!

Срапион извлек из хурджина посудину с молоком, развернул Асурова малыша, высвободил ему ножки, развесил посушить мокрые пеленки и стал поить крикуна молоком. И тот, насытившись, сразу замолк и уснул, согретый теплом падающих на него солнечных лучей.

Срапион протянул кусок хлеба с сыром Асуру.