Жажду — дайте воды

Пар от танапура[37] стелился по белой бороде Хачипапа и каплями стекал на ломоть хлеба. Бабушка Шогер протянула кусок рыбы. Да, да, рыбы. А мне-то и хлеб только снился.

— Ешь, родненький.

Хачипап хитро усмехнулся.

— Откуда эта рыба, невестка?

Бабушка Шогер, по обычаю, не смеет открыть рта перед Хачипапом. Она взглядом показала на мужа, козопаса Мамбре, что деловито расправляется со своей долей танапура.

— Поймал в большом бассейне за Цицернаванком.

— В бассейне, говоришь? Плетенку закидывал?

— Нет. Вилами подхватил.

Хачипап утирает мокрые от танапура усы. Что-то, видимо, былое припомнилось. В глазах заиграли искорки.

— Перекинул я как-то на коня две плетенки, — заговорил Хачипап, — собрался в лес, приспела пора зкер[38] собирать на засолку…

Хачипап рассказывает, а рыба у меня во рту так и тает.

— Подошел я к этому самому бассейну Цицернаванка, — продолжает дед, — там наша река растекается, словно тебе море. Конь у меня удалой, и я молодец хоть куда. Лет девяносто назад это случилось, мне и коню моему в ту пору и море было по колено. Взялся я за хвост коня, и вошли мы в реку. Конь сразу поплыл и меня за собой повлек. Из воды торчали только кончики его ушей. Плывем. Посреди реки вижу, конь мой сдал, не может дальше плыть. Удивился я очень. Что случилось с таким богатырем, ума не приложу. Делать нечего, стал я одной рукой грести, а другой коня поддерживаю, чтоб ко дну не пошел. Держусь как могу и вдруг вижу — не день тот, а солнце того дня вижу, — коня моего что-то так и тянет книзу. Глянул, а плетенки мои, что с конем под воду ушли, полным-полны рыбой! Да, да, до краев полны. И в каждой самое меньшее пудов эдак восемь рыбы. Ну, думаю, значит, сам бог мне в помощь, может ли удачнее статься! Какой еще там зкер-мкер? Каждый пуд такой рыбы стоит десятка вьюков зкера. Возблагодарил я бога, с грехом пополам повернул коня назад — и к берегу. Выбрались из реки, вода из плетенок вытекла, рыба осталась — не рыба, а сливочное масло.

Хачипап, может, и еще бы что вспомнил, да только на него вдруг напала дремота. Подсунул он ноги под ковер и… захрапел.

Астг, разморенная едой, а может, радостью, что я выжил, теперь уже не растирает — щекочет мне ноги и смеется:

— Ха-ха. Папа подумал, что ты овца, в снегу заплутавшая! Ха-ха!

Дядюшка Мамбре латает трехи, зубами тянет кожаную нить. Астг и тут успевает:

— Папа ест кожу!..

Бабушка Шогер провеивает чечевицу: надует щеки — ффу, — разлетится по сторонам пыль да шелуха, и смахнет она чечевицу с деревянного подноса себе в подол, а подносом тем не преминет толкнуть Астг в бок.

— Держи зубы прикрытыми, ты же девочка!

Астг склоняется к моему уху. Я отодвигаюсь, думаю, чего доброго, еще укусит, но она вдруг шепчет:

— Корова наша отелилась, завтра будем есть творог.

В каменном подсвечнике гаснет лампада. Особенная лампада, похожая на голубку. Это Хачипап смастерил. Он из глины такое делает! И каркасы и дудки разные, замысловатые, расписные.

В ердик на меня глядит звезда. Она словно бы грозит: «Заморожу».

Дядюшка Мамбре дует на пальцы рук.

— В эту ночь тоже будет морозно…

Говорит, а сам позевывает — ко сну его клонит.

Спать мы укладываемся вокруг курси[39]. Храп Хачипапа дробится во мраке. Кошка опрокидывает кувшин с водой. Вода вытекает из него: клт, клт…

Бабушка Шогер приподнялась:

— Брысь, паршивая, опять пролила!

Кошка мяукает. Она боится Хачипапова храпа…

Так прошла та зима. А потом снова наступило лето, и снова у нас в доме был хлеб. Бабушка Шогер, взяв меня за руку, повела по узкой, словно нить, тропинке. Боялась, как бы я не свалился в пропасть. У дверей домов-башен тут и там были привязаны телята, а еще черноглазые мальчишки и девчонки. На случай, чтобы, играючи, они не угодили головой вниз.

Скалистый двор — это берег. Астг закрывает глаза, чтоб не дай бог не увидеть, если я вдруг поскользнусь и полечу в ущелье. Ненасытное оно.

Ушел ведь, ушел

Луна выходит из глубин ущелья, того самого, что заглатывает людей. Она пока еще внизу, а мы наверху. Ее свет рождает сотни маленьких лун в переливах быстротекущей реки.

Рельсы, что бегут в туннель, светятся желтым. Это от электрического света, он стекает на них каплями.

Долог, ох как долог этот путь под землей. Долгим будет и звон воды, что устремится по нему к жаждущим землям. От горизонта до горизонта простерлись они, от Ладанных полей до далекой дали, складками впадин, холмами. Земля ведь! Дашь ей воду — сторицей вернет она хлебом и вином…

Инженер Граче останавливает «Волгу». Подошел ко мне, пожимает руку. Сильная у него кисть, как стальные тиски, зажала мои пальцы. Молод Граче, а в этих ущельях сейчас первый человек. Такой же смуглый, каким был и его отец, подпасок Арташ. Худой, но жилистый. Шутка ли дело — в скалах туннель пробивает. Семь потов с него сходит за день. Семь потов!

— А здесь школу будем строить, — говорит Граче. — Посмотрел бы проект, может, что подскажешь нам. Он у председателя поселкового Совета.