Жажду — дайте воды

Я хочу сказать Граче, что боюсь его тетушки-председателя. Когда-то в руках у нее была крапива, а теперь — плеть… Хочу сказать, что боюсь, а говорю другое:

— Обязательно посмотрю. Большая будет школа?

— Большая. На шестьсот человек. Со всеми современными удобствами.

— В поселке сколько детей? — удивляюсь я.

Граче смеется.

— Семьи-то растут. У одного Мелика вон уже трое! Только мы с тобой пустоцветы.

Я вздыхаю. Но не о том. Мне вспоминается время, когда я учительствовал. Была в моем распоряжении единственная комнатенка. А в ней два класса ютились: в одном девять ребятишек, в другом — одиннадцать. Холод — словами не опишешь. К тому же потолок протекал. Только и радости бывало, когда вдруг бабушка Шогер неожиданно входила со свертком в руках.

«Съешь-ка эту теплую кашу, сынок-учитель, отогрей душу», — говорила она и, раскрыв сверток, ставила передо мной миску с кашей прямо на парту.

Не уходила, пока не съем все до конца. Иногда заглядывал дядюшка Мамбре. Принесет охапку дров, разожжет печь, усядется подле, молча греется и слушает.

«В иных северных странах, — рассказываю я ребятишкам, — дома прямо во льду строят…»

Рот дядюшки Мамбре открывался: «Ба…»

Луна расплетает свои косы и полощется в реке. В моей памяти одно за другим расплетаются и звенят воспоминания прошедших дней…

…На кривом кресте Цицернаванка трепещет луч луны. Моя Астг горячо дышит мне в лицо: «Не уйдешь ведь, правда?»

Я молчу. И ущелье молчит. И весь мир. Моя Астг словно молится, и лунный свет играет на ее губах.

Тропинка — как в заплатах. Это причудливые тени скал на ней.

Тропинка коротка, а вздох Астг долог.

Рассвет встречает нас на окраине села. Со скалы слетает сухой кашель Хачипапа: «Кхе, кхе…»

Это сама скала кашляет влажной впадиной своей. Астг убегает — как бы дед не увидел! В полдень Арташ на пути, поймав меня за рукав, говорит: «Сегодня вечером моя свадьба! Придешь?»

Ну конечно же приду. Ведь там будет и Астг.

Грустит, печалится ночь. Печалится и гаснет под свадебным покрывалом свеча-невеста. Козопас Мамбре зажимает в губах зурну и раздувает щеки. Звуки каскадом обрушиваются в ущелье, гаснут во мхах Цицернаванка. У дверей толпятся полураздетые ребятишки. Они дрожат от холода. Но как же не поглазеть на свадьбу! Я беру одного из них за руку.

«Не замерз, Авик?»

«Нет, — отвечает мальчонка. — Когда играет зурна, я не мерзну».

Как ни старается дядюшка Мамбре, не может он развеселить ни заблудшую ночь на лунной дорожке, ни дрожащую, как лунный свет, мою Астг, ни меня…

В ущельях засуха. Нет дождей. Родник Куропатки примолк, пшеница увяла, едва приподнявшись над землей.

«Жажду — дайте воды».

Земля под нивами стала пылью. Облаком перелетает она из конца в конец, покорная ветрам. Засуха…

Засуха и в моем сердце. Мысль моя бродит в иссушенном ущелье Цицернаванка и во влажных глазах моей Астг. Белое покрывало мокро от слез невесты. Рада она, что стала женой подпаска Арташа, но таков обычай — невеста должна плакать. Звуки зурны дядюшки Мамбре хрипловаты. Нет в них должной пронзительности. Слезы невесты превращаются на ее свадебном покрывале в звезды с отсветом лампадки в сердцевине. Дрожат губы бабушки Шогер: «Состариться вам на одной подушке. Первенец пусть будет сыном, да родится он в весенний дождь».

Рядышком с невестой печалится Астг. Головка ее клонится к плечу, как крест Цицернаванка. Хачипап плещет водой из каменного чана на раскаленный нож: «Воды дай, воды…»

Граче протягивает мне сигареты.

— Кури.

Я прихожу в себя, очнувшись от воспоминаний. Передо мной первенец той радостно-заплаканной невесты.

Он рассказывает о строительстве туннеля, о земле.

— Почему не женишься, Граче? — спрашиваю я.

Он глотает дым, молчит. А мне вспоминается история его награждения, его синеглазый свет, и я уже жалею, что задал свой вопрос.

— Когда ты родился, была засуха. Помнишь?

Он смеется. Его смех множится под каменными сводами туннеля. От горной породы отрывается еще один пласт. Еще на пядь удлинилась дорога воды…

…А под сводами Цицернаванка множится стон моей Астг: «Не уйдешь ведь, правда?»

Я молчу. Молчит и ущелье, и весь мир молчит.

Хмельная свадьба стелется по изнывающему от жажды селу, наполняя звуками своими все окрестные ущелья. И кто-то ровным голосом выводит в сухой ночи молитвенные слова «Оровела»: «Жажду — дайте воды».

Гаснет последняя свеча в доме, где играли свадьбу. Катятся слезы из глаз Астг…

Катятся дни один за одним, подгоняя друг друга.

Была весна. Последняя весенняя майская ночь. Последние цветы на деревьях.

Подпасок Арташ, ошалев от счастья, схватил меня за рукав.

«Пошли к нам. Сын у меня родился».

Бабушка Шогер, увядшая и иссохшая, как кора земли, пеленала малютку внука. Дядюшка Мамбре сидел у края тонира. И то ли он, то ли отягченная хачкарами земля, все бормотали:

Горит, иссыхает душа моя, хо, хо,
Жажду — дайте воды, хо, хо…