Жажду — дайте воды

Я выскочил из окопа. Передо мной лежало тело с оторванной головой, а рядом Коля с разорванной грудью. На кровь уже слетелись мухи. И когда только они успели учуять смерть, проклятые?

Из восемнадцати человек уцелели я, Серож и еще наводчик. Четверо ранены, а остальные убиты. У одного в руках, у другого в зубах еще зажаты куски хлеба. Чтобы не потерять сознание, я до боли прикусил себе язык и вдруг услыхал голос политрука:

— Помоги раненым.

Из Колиного котелка еще шел пар, рядом лежал надкусанный ломоть хлеба…

— Убитым уже не поможешь, ты лучше перевяжи-ка меня…

Это сказал раненый боец. Он сжимает свою оторванную левую руку, пытается хоть как-то остановить кровь.

Я содрал с себя обмотку, кое-как перевязал его руку и только после этого обрел дар речи.

— Санитар!

Из-под деревьев вынырнула девушка с санитарной сумкой. Худенькая, высокая, неприметная… О боже, это же Шура!.. Но она меня не узнала. Сколько уж мы не видались друг с другом!.. А может, узнала, только виду не подала? Нет, не узнала. Я ведь сейчас на себя не похож, обросший, грязный и весь обтрепанный. От страха и ужаса на мне небось и лица нет.

Она окинула взглядом раненых и отпрянула…

Я не знал, что и подумать. Политрук дернул меня за руку.

— Пусть… Испугалась крови…

Может, я ошибся, и это вовсе не Шура? Но если не она, то отчего же мое сердце так бьется?

Кровь Сахнова засохла на моих руках и на бумагах в моем нагрудном кармане.

Сегодня двенадцатое мая. Уже четыре месяца и пятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои в крови.

СВАДЬБА ПОД ГУСЕНИЦАМИ ТАНКА

Ночь. Мы вдруг неожиданно наткнулись на командира нашего полка. С ним было всего человек пятьдесят — шестьдесят. Под деревом лежал убитый комиссар, и ремень мой на нем, со звездой на пряжке.

Командир полка посмотрел на ствол миномета у меня на спине и покачал головой:

— Молодец, что вам удалось уберечь эту штуку! — На лице у него страдание. — Заберите свой ремень. Комиссару он больше не нужен…

Но я даже не взглянул на ремень.

— Во всяком случае врагу все же не удалось выбить нас с наших рубежей.

* * *

Мы заняли новые позиции на высотке в полусожженном, поредевшем лесу. Из трех минометных рот едва сколотили взвод. Меня назначили командиром расчета и придали еще двух бойцов. Вполне достаточно: вместе с Серожем нас четверо.

Враг не одолел нас. Хотя я ума не приложу, как нам удалось выстоять. Войну я раньше представлял совсем по-другому. А она вон какая!..

* * *

Мы ведем оборонительные бои. По-прежнему не хватает провианта и оружия. Мины расходуем с расчетом.

Белая ночь.

Немцы снова начали штурмовать наши позиции. С неба к тому же на наши головы посыпалось бессчетное множество листовок, как снег. И надо сказать, листовки эти очень даже нам пригодились — все пошли на самокрутки.

Политрук увидел торчащую у Серожа из кармана листовку и насупился:

— Зачем подобрал?

— Махорку закручивать, товарищ политрук!..

Политрук приказал собрать все листовки и сжечь.

* * *

Июнь на севере. Ночь, как день, только пасмурный. Дома меня в такие дни обычно клонило ко сну. Сейчас не поспишь. Фронт, война, мы на левом берегу Волхова у деревни Мясной Бор. Самой деревни уже нет, враг сровнял ее с землей. И леса нет — сгорает и рушится под нескончаемым перекрестным огнем. Бьет артиллерия, сыплется град бомб с «юнкерсов» и «мессершмиттов». И градины эти весят тонны. Угоди одна из них в нашу вершину Лачи́н — следа не оставит.

Мы ведем бой, зарывшись в землю. Я бью из миномета. Подносчик подает мне мины, я закладываю их в ствол и стреляю.

— Дай бумаги на закрутку…

Во всей части нет бумаги для курева. Я уже говорил, что у меня были с собой две книги «Песни и раны» и «Западноармянские поэты». Последняя напечатана на очень тонкой бумаге, и есть странички, где только половинка занята текстом. Я осторожно бритвой отрезаю чистую полоску и подаю подносчику — пусть покурит. На этой странице напечатаны строки поэмы Варужана[6] «Наложница». «Весенним вечером в палатах мраморных», — шепчу я по-армянски. Подносчик мой ничего не понимает. А мое сердце переполняется каким-то удивительным благоговением к этой едва занимающейся весне, к этой земле и небу. И смерть, которая окружает меня со всех сторон, уже ничто.

«Песни и раны» я заучил наизусть от первого стихотворения и до последнего. Исаакян всегда со мной…

Кто-то окликнул меня. Я обернулся. Высокий, смуглый парень Смбат Хачатрян. Он из села близ Гориса. В руку ранен. Я не мешкая перевязал его.

— Где тут санбат?..

Я показал ему направление. Ранение у него тяжелое, но он держится на ногах довольно твердо. Мне вспоминается его отец, землепашец Симон Кривой, и сестры, их ни много ни мало — целых шесть. Сейчас они все, наверно, в ожидании и надежде.

— Поправишься, Смбат!..

— Конечно, а как же иначе… Куревом у тебя не разживусь?..

Я снова берусь за свою книжку. Отрезаю кусочек бумаги и сворачиваю ему цигарку. Он с удивлением уставился на книгу.

— Смотри-ка, на что сгодилась!..