Жажду — дайте воды

Проснулся от того, что земля на меня сыплется. Поблизости разорвалась бомба. Смахнул землю с лица, и сон снова одолевает.

Опять разрыв. Что-то сильно сдавливает мне ребра — откуда-то сверху навалилось. С трудом разнимаю веки. Темно. Двинул рукой, и, о ужас, на меня навалилась какая-то глыба, как мост. На миг мне кажется, что меня уже нет, что я мертв. Я застонал и… провалился в бездну. Легко, очень легко я умираю, легко падаю…

Дым шибает в нос. Вот диво — перед глазами уже свет! Я сажусь. И вижу Серожа. А с ним еще какой-то боец.

— Ты жив?!

Откуда мне знать, жив или мертв? Нога тяжелая, ребра болят.

Серож выволок меня из ямы.

— Через тебя танк прошел…

Чуть поодаль на опушке леса стоит подбитый танк. И я что есть силы начинаю хохотать, чтоб ума не лишиться.

Этот танк раздавил целый минометный расчет. Из четверых только один спасся. Ну, а меня, как говорят, бог уберег: окоп у меня глубокий и узкий, к тому же по краям вбиты два толстенных бревна — стволы деревьев. На них-то как раз и угодили гусеницы танка, потому я и выжил. Выходит, мой бог бревном обернулся. Вот и не верь после этого в судьбу и скажи, что сон — это враки!..

Как бы то ни было, на этот раз я спасен. Но оглушило меня, словно ударили обухом, и зуб на зуб не попадает — такая бьет дрожь. Серож водой меня поит. Прибежала Шура со своей санитарной сумкой. Бледная. Она потрогала мою ногу, погладила лицо, проверила пульс. Я слышу, как от нее пахнет лекарствами и сырой землей. Взял ее за руку. Она говорит:

— Мне кажется, у тебя трещина в ноге.

Рука у Шуры холодная, кожа мягкая. Серож ищет мою каску и пилотку. Но они же были у меня на голове?! И нету. Шура заполнила листок на раненого и сунула мне в карман.

— Ой, боже мой! Ты под танком был?!

Нога ужасно распухла. Шура взвалила меня на спину. Я смутился. Одно только утешало, что весу во мне не очень много — килограммов пятьдесят, не больше, а потому не такая уж это тяжесть для Шуры. Я вдыхаю знакомый запах Шуриных волос, губ моих касается непослушный золотистый завиток. Глаза сами собой закрываются от блаженного удовольствия.

Сегодня десятое июня. Пять месяцев и тринадцать дней, как мне восемнадцать лет. Записи мои на немецкой бумаге.

В ПОЛЕВОМ ГОСПИТАЛЕ

Шура дотащила меня до медпункта и положила на земле.

— Потерпи.

Она склонилась надо мной и приникла губами ко лбу.

— Потерпи, слышишь? Не умирай!..

Насыпала мне в карман горсть махорки.

— Не умирай!..

В голосе ее тревога и трепет. Я очнулся, словно выплыл из мглы.

— А где ты была до сих пор, Шура?

— В аду! — вздохнула она. — И сейчас тоже.

— Шура! А я ведь тебя видел, — сказал я. — Недели две назад.

— Не помню… Ну, давай держись. Не падай духом.

Попоила меня из ладошки, склонилась, хотела поцеловать, но потом вдруг отпрянула.

Здесь, вокруг медпункта, в кустарнике раненые.

В окровавленных халатах, забывшие о сне и отдыхе, усталые и измученные, врачи не успевают помочь всем раненым. Ребята истекают кровью. Скольким из них Шура оказала первую помощь и вынесла из огня?.. Как знать? И сейчас она опять ушла помогать раненым, спасать их. Моя Шура — спасительница!.. Моя Шура. Александра Михайловна Иванова.

Фашистские самолеты коршунами нависли над нами, ранеными, и стали бомбить. Ходячие кинулись кто куда мог. А мы остались лежать на месте. Я закрыл глаза. Рядом парень закричал нечеловеческим голосом:

— Бейте, кончайте!..

Ад кромешный! Проклятый немец снова бьет и без того истерзанных людей. И к тому же безнаказанно.

До полудня враг бомбил нас пять раз. Мимо меня прошел врач.

— Помогите, ради бога!..

Никогда я раньше не поминал бога. Врач поднял меня и положил на повозку.

* * *

Повозка эта еще петровских времен. Катится так, будто колеса у нее не круглые, а квадратные. От тряски нога у меня так болит, словно ее отрывают. Из последних сил стискиваю зубы, чтоб не закричать. Фашистские истребители строчат из пулеметов. Угодили в нашего возницу. Он упал замертво. Я снял с себя ремень, стеганул лошадей и погнал их к ближнему лесочку.

Огненный ливень не прекращается.

Только к вечеру добрались мы до санбата. Я совсем обессилел, едва руками шевелю, а ноги и вовсе не мои.

* * *

И врачи и медсестры в госпитале диву дались, прочитав в моей справке о ранении. Шура там написала: «Попал под танк».

— А как же это вы живы остались?..

Их удивление меня вдруг страшно перепугало. Мне уже не спится не от боли в ноге, а от ужаса. Как только вспомню себя лежащим там, под танком, так волосы на голове дыбом встают.

Меня поместили в сырой и тесной землянке. От комаров и москитов спасенья нет. Тучей вьются вокруг. Каша, пока ее съешь, покрывается москитами слоем в палец. Нога у меня туго-натуго перевязана. Врач смотрел, сказал, что нерв защемлен. Это меня обрадовало, выходит, кости целы, а значит, буду с ногой.

Я раздобыл себе хорошую палку и, опираясь на эту свою самодельную трость, начал пробовать ходить.

От нечего делать играю в шахматы, от точки до точки прочитываю все попадающие под руку газеты.

Грустные, тоскливые дни. Того и гляди, одичаешь от этой лесной жизни.