Жажду — дайте воды

Осмотреть наши расположения приехал и сам командир дивизии. Сначала мы шли, проваливаясь в снег, потом ползли, пока наконец не показалась ледовая гладь замерзшей реки, укутанная туманом. С того берега фрицы то и дело постреливают из пушек.

Мы залегли. Голова моя на снегу. Внимательно прислушиваюсь к голосу генерала. Он расстелил карту и объясняет командирам полков боевую задачу.

Хочется спать. В полушубке мне тепло, а снег такой мягкий…

Арто тряхнул меня за плечо:

— Не спи, замерзнешь.

Я протер глаза.

— Скоро ли весна, Арто?

— У нас в Араратской долине миндаль уже зацвел… Во мне не пробуждается тоска. Забылись уже и краски весны, и аромат цветущего миндаля.

Также ползком вернулись мы к нашим лошадям и саням. Командир дивизии подозвал меня и еще трех офицеров.

— Вы — старший лейтенант. Поздравляю.

Сонливости моей как не бывало. Я вытянулся, как положено. Генерал прикрепил к моим погонам еще по одной звездочке, по сверкающей белой снежинке.

— Глядишь, и до генерала дослужишься, сынок. Молодец!

Я подбежал к своему коню, вскочил в седло.

— Эй, браток, — шепчу ему в ухо, — а у меня на родине сейчас миндаль цветет. И я уже старший лейтенант. Что скажешь?

Конь пустился в галоп. Как это здорово — мчаться по белому снегу. Вспомнилось, что цветы миндаля тоже белые как снег и мягкие-мягкие. Только они теплые…

Сегодня восемнадцатое февраля. Месяц и двадцать один день, как мне исполнилось двадцать. В записях моих дух братства.

НАПОЛЗАЮТ ТУМАНЫ

Сегодня мы будем форсировать реку.

На наше счастье, туман заволок всю землю. В атакующую группу я беру с собой одного связиста. Двух других оставляю на этом берегу. К чему и их подвергать риску, вполне обойдусь одним.

Шура идет со штабистами, на боку у нее, как всегда, санитарная сумка. Я посоветовал было ей остаться с двумя моими связистами на этом берегу. На что она сказала:

— Только с одним условием: тогда и ты останешься со мной.

— Я или кто-то другой, разве это так важно!

— Зачем ты меня мучаешь! — с раздражением прошептала она.

Мне стало жаль ее. Ведь она мне родная, она дорога мне.

Я оставил ее плачущей и побежал к командиру полка.

«А до смерти четыре шага…»

* * *

Мы у берега реки.

Зимний день, морозный и туманный. С нашего берега несколько сотен орудий, минометов и «катюш» ведут артобстрел, прощупывают огневые точки противника, заодно и спеси ему поубавят.

Командир полка устроился с телефоном и рацией в воронке от снаряда. Он спросил меня, готова ли моя батарея форсировать реку.

— Так точно, готова! — доложил я. — Как только выступит пехота, мои минометы последуют за нею.

Мы из воронки ведем наблюдение за противником. Над рекой стелется туман, и потому почти ничего не видно. Я осмеливаюсь сказать командиру полка, что неплохо бы под прикрытием тумана вывести полк к тому берегу.

— Я тоже об этом думаю, — ответил он мне и тут же вызвал командиров батальонов и приказал им немедленно начинать переправу.

— Бесшумно по льду подведите роты к берегу. Как только мы перенесем огонь артиллерии в глубь немецких позиций — начинайте атаковать.

Сказал и как-то вдруг сник. Сам себе, что ли, удивился, испугался? В огонь ведь людей посылает…

«А до смерти четыре шага».

Командиры батальонов ушли.

Туман, как бы обнюхивая снег, ползет прямо по земле. Командир полка молча курит.

* * *

В санях лежат мой и Сахнова вещмешки и ватник. В нем Сахнов прячет картошку. Не знаю, где он ее берет. И не знаю, где и как умудряется сварить и мне еще принести несколько дымящихся паром картофелин.

— Это последние, ешьте.

Он всякий раз так говорит, а картошка у него, однако, не переводится…

Мой конь стоит возле саней. Голова у него большая, круп тяжелый. Я сижу на санях, курю и смотрю на своего друга. Сколько уж мы с ним не расстаемся? И конь мне, как брат. Я жалею его, берегу. Сахнов каждый вечер расседлывает, а раз в неделю моет его. Вообще-то коняга ничего, не худосочный. Сахнов и ему достает пропитание. Овес есть почти всегда. А когда овса нет, сеном подкармливает — оно всегда у нас в санях про запас имеется.

Стоит мой конь понурый. Глаза у него влажные и не по-лошадиному осмысленные. В них светится что-то человечье. Морда у него черная в крапинку, ноздри нервно вздрагивают, когда дышит.

— Здравствуй, брат.

Конь, будто понял, кивнул в ответ. Я оторопел: выходит, и впрямь понял?!

— Как звать тебя, брат?

«Известное дело, конем меня называют. Не знаешь разве?»

— Знаю, конечно. Просто хочу анкету на тебя заполнить. Откуда ты родом, друг мой?

«А это так важно?»

— Конечно, важно. Надо же где-то родиться, чтобы быть всегда связанным с этим местом.

Я почти уверен, что мой конь сын степей.

— Не так ли? — спрашиваю.

«Так, — отвечает он и вздыхает. — Родился я в степях Калмыкии. Там такая бескрайняя ширь. И войны нет».

— Тоскуешь?

«Не знаю. Просто не идут из ума наши края. Хочу позабыть их — не получается. Хочу все позабыть».

— Ну зачем же?

«А что пользы от воспоминаний?..»

Я глажу ему морду. В кармане у меня кусочек сахара. Протягиваю коню. Он отворачивается.

«Не хочу, — говорит, — съешь сам. Я обойдусь овсом да сеном».

— Сколько лет тебе, конь?

«Шесть».