Жажду — дайте воды

Чуть впереди стоит наша подбитая самоходка. Своим корпусом она служит нам прикрытием. Из распахнутого люка самоходки свешивается тело убитого водителя, под головой на снегу большое красное пятно…

Вокруг меня густой лес. Со скрипом рушатся деревья от нашего и вражеского артиллерийского огня. И от этого обнажается небо, и света становится все больше и больше.

Особенно беспокоит нас огонь шестиствольных минометов противника. Рев у проклятых, как у ишаков: и-а, и-а… Даже обозные лошади теряются. Вжавшись в снег, я прислушиваюсь к вою мин, пытаюсь определить местоположение минометов. Гроза «ишаков» — наши бомбардировщики. Но сегодня они не появляются. Погода нелетная.

* * *

Я подвел свою роту вплотную к немецким позициям, открыл огонь прямой наводкой. И это выход: «ишаки» больше не бьют в нас, боятся задеть своих.

Сегодня девятнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать два дня, как мне исполнилось двадцать. Записи мои окутаны туманом.

* * *

Ночь. И когда только успело стемнеть? Да и был ли день, был ли свет?..

Мы гранатами и штыковой атакой выбили наконец противника и из третьей линии его укреплений.

Плацдарм на этом берегу Нарвы мы уже расширили кое-где и до трех километров вглубь. Это победа, и немалая.

Поступил приказ окопаться как можно глубже.

И мы зарылись в щели мерзлой земли. Земля — спасительница, защитница. К тому же в ней и теплее.

Не верьте, если кто-то скажет, что есть для солдата нечто более значимое, чем победа над врагом.

Счастливый и гордый собой, я разлегся в отбитой у противника траншее и с удовольствием грызу сухари. Классную мы одержали победу!

С того берега пришли два связиста и мой заботливый друг Сахнов.

— Где наш коняга? — спросил он.

Я показал в сторону. Сахнов вздохнул. И мне показалось, что я слышу тот последний вздох коня…

* * *

Я лежу в немецкой траншее. Стены ее, чтоб земля не осыпалась, укреплены прутьями и досками. Рядом блиндаж с бетонным покрытием, с тяжелой дубовой дверью. Его занял кто-то из офицеров. В нем горит свет. Белый, ясный, бездымный.

Где Шура? Пришла бы — я посмотрел бы ей в глаза при этом ярком свете.

Где Шура?

* * *

В блиндаж ко мне зашли близнецы наши — Буткевичи.

— Здравствуйте, — сказал Витя, — Разрешите проверить ваши телефоны. Посмотрим, в порядке ли они.

— Заходите, — поднимаясь им навстречу, предложил я. — Проверьте, как положено.

Витя снял ушанку. Голова у него перебинтована.

— Что случилось, товарищ ефрейтор? Вы ранены?

— Да! — не без гордости в голосе ответил он. — Третьего дня меня ранило при исполнении боевого задания.

Я приметил, что Федя поглядывает на брата с завистью. Каково ему, брат ранен, а он нет.

— А как это произошло? И почему вы не в госпитале, товарищ ефрейтор?

— Э, пустячная рана. Пуля только слегка царапнула кожу, — сказал мальчик. — Кость не затронута. Крови, правда, потерял много, потому и хожу пока забинтованный.

— Сейчас беспокоит?

— Да как сказать, вроде бы и нет.

Я попытался было угостить ребят сахаром и маслом, другого у меня ничего не было, но они наотрез отказались и даже не притронулись к еде.

— Здесь каждый получает свою долю, — сказал Федя. — Значит, ни у кого нет ничего лишнего. А потому не надо нас угощать. Вы сами должны есть.

Они повозились с моим телефоном, прочистили, продули его.

— Как слышите меня, «Дон»? Я — «Волга»…

Витя опустил трубку на рычаг и сказал по-взрослому:

— Телефон ваш в полном порядке. Разрешите идти?

— Ну что ж… Только, может, вы бы немного погрелись…

— У нас мало времени. Надо еще у пулеметчиков проверить телефоны. До свидания.

В голосе мальчика было столько гордости. А почему бы и нет? Он ведь уже и кровь свою пролил за Родину. У него есть право на гордость.

* * *

Туман рассеялся. Наши самолеты бомбят укрепления противника. И фрицы тоже не молчат: они в свою очередь с воздуха и с земли крушат лед на Нарве. Он уже весь разбит, перейти сейчас реку невозможно. Несколько грузовиков и фургонов с продуктами ушли ночью под лед.

Итак, мы отрезаны от мира. Остались теперь только на нашем узком плацдарме. Верховное командование приказало выдать нам удвоенные пайки хлеба, водки и табака. Только как все это нам доставить?

* * *

Тридцать три градуса мороза. Это вычисляет Сахнов. Высунет язык, ощутит кончиком холод и вычисляет.

— Тридцать три градуса. Давайте градусник. Коли ошибаюсь — рубите мне голову.

* * *

Арто Хачикян вместе с эстонцем, капитаном инженерных войск, зашли ко мне в землянку погреться.

— Табак у вас есть? — спросил я.

— Нету.

Эстонец размял в ладони оттаявший в тепле рыжеватый комок земли, понюхал его.

— Прекрасно как пахнет!..

Узок наш плацдарм — кусочек Эстонии. Эстонец вынул из кармана горсть мелких красных ягод. Диво-то какое: в эдакой холодине — ягоды…

— Они не портятся от мороза, ешьте.

С берега вернулся Сахнов. Сбросил с плеч мешок, промасленный, закопченный, дымящийся паром, выложил на стол куски дышащего жаром мяса.

— Конина… Попробуйте.

— С удовольствием, — сказали мои гости. — Где раздобыл-то?

Сахнов опустил голову. Я вспомнил своего убитого коня.

Гости плотно поели и ушли, довольные. Мой конь, и убитый, послужил мне…

* * *