Жажду — дайте воды

Мы все на том же своем плацдарме. Атаки немцев захлебнулись. А среди нас, непонятно откуда, объявился фотограф. Мы взяли и сфотографировались группой офицеров. И я отправил снимок домой. «Зачем? — спросил я сам себя. — Для истории».

Наивно. Долга ли она — моя история? Как знать? Я молод, и история моя началась с этой грозной, великой войны.

Сегодня двадцать пятое апреля. Три месяца и двадцать восемь дней, как мне исполнилось двадцать лет. Записи мои для истории.

ЗЕЛЕНАЯ КРОВЬ

Берега реки зазеленели. На раненых деревьях набухли почки. Но под развалинами еще держится снег. Сегодня ко мне прибыло шесть солдат.

— Воевать довелось?..

Только один был на фронте. Под Псковом его ранило. И вот после госпиталя снова вернулся на передовую. Зеленоглазый паренек. Он из Ивановской области. Весь какой-то жалкий. Уж лучше бы его демобилизовали…

Бедолага, только два часа у нас пробыл: убило наповал. Его гибель я перенес очень тяжело. Словно это я был виновен в его смерти. Многие ведь погибают, и на глазах у меня уже сотни полегло. Почему я испытывал такую острую жалость? Чудовищно как-то: минуту назад говорил с человеком, и вот перед тобой уже лежит его труп, и горячая кровь еще бьет из раны, а ты и пережить не успеешь этой потери, только руками разведешь, если времени хватит.

— Эхма!..

Тут так свыкаешься со смертью, что иной раз даже и на товарища погибшего едва бросишь взгляд и бежишь дальше. Редко когда выдастся время самому похоронить человека.

Вот так-то… А из-за этого паренька у меня сердце щемит. Вспомнился погибший на фронте брат. Может, и он, как этот солдатик, пал на таком же клочке земли.

Всего два часа видел я этого паренька, и вот передо мной уже его труп. Его зеленые глаза залиты кровью. Впервые я вижу зеленую кровь. Выходит, бывает и такое.

* * *

Вчера, девятого мая, наши войска освободили Севастополь.

Наконец-то!..

Удивительный город — эта твердыня на Крымском берегу. В сорок первом имя его не сходило с наших уст. И сейчас тоже. Воистину Город-герой. Город? Там небось ни одного целого здания не осталось. Да и все наши города, через которые прошел фронт боев, превратились в груды развалин. А что еще можно было ожидать от фашистов, от гитлеровского «нового порядка». В свое время сельджук Арп-Аслан тоже вводил в Армении «новый порядок». В одиннадцатом веке это было. Со времен Арп-Аслана прошло восемь веков. Вот и явился новый завоеватель — Адольф Гитлер. Тоже все рушит. И все тот же Иисус Христос благосклонно взирает на убийц. Идол — он идол и есть, не было никакого Христа. А интересно, будь он, пролил бы хоть слезинку над могилой моего зеленоглазого солдата? Как бы не так.

* * *

Из дому мне прислали газеты. Они старые, но не для меня.

Сахнов нашел в одном из немецких блиндажей хлеб в брезентовом мешке. Маленькие буханки черного хлеба завернуты в пергаментную бумагу, а на ней дата — 1933 год. Одиннадцать лет этому хлебу! С тридцать третьего года гитлеровцы готовились к войне с нами, готовились убивать зеленоглазого ивановского паренька. Вот она — цивилизация!..

К хлебу этому я не притронулся. Зато глотаю сообщения армянских газет. Бумага грубая, толстая. И темная, чуть не черная. Что это? Танковая колонна «Давид Сасунский». Ах, милые вы мои братья и сестры! Какое же вы хорошее дело сделали! Армяне, живущие за рубежом, собрали деньги из своих сбережений и вот подарили двадцать пять танков — целую колонну — нашей армии. Сыны-скитальцы помнят о матери-родине, желают ей победы. И как прекрасно они назвали танковую колонну — «Давид Сасунский». Легендарный герой снова вместе с нами встал на защиту священной земли.

* * *

У нашего командира полка заместителем по строевой части полковник Рудко. Человек уже немолодой, очень добрый. Ноги у него колесом.

— Целых тридцать лет кавалеристом был, — говорит он. — Тридцать лет в седле. Еще в первой мировой войне, в армии Брусилова — на австро-германском фронте, потом служил в коннице Буденного, а потом…

Я угощаю его водкой и на закуску варенной в мундире картошкой. Он мрачен. Почему? В тыл отправляют, говорят, возраст вышел, пора на покой.

— Поеду куда глаза глядят. Прощай, значит, служба. Я головы не жалел, честно служил Родине, бог мне свидетель.

— Вы верите в бога?

— К слову пришлось.

Прощаясь, он отстегнул свою саблю, протянул ее мне, держа на обеих руках, и сказал:

— С четырнадцатого года при мне. А в этой войне не пригодилась. Хотя, скорее, я ей не пригодился — стар уже. Так вот, сынок, дарю тебе эту саблю. Я сейчас перейду реку — и айда. Но не хочу, чтоб и моя сабля ушла на покой. Бери ее. Она друг верный. В этой войне вряд ли сгодится. Но ты береги ее как зеницу ока. И пусть она сбережет тебе жизнь.

Я взял саблю и что-то пробормотал под нос. Мне кажется, я никогда еще в жизни не был так взволнован. Полковник приложился губами к клинку своей сабли, потом к ножнам, к рукояти. И уж после того расцеловался со мной.

— Ничего. Таков закон жизни: одни уходят, другие приходят на их место. Будь здоров.