Жаждущая земля. Три дня в августе

Зазвенели колокольчики смеха, словно по земле покатились.

— Солнце ждала.

— Регина, ты ни о чем не думаешь, — глупо выпаливает он, конечно, глупо: мужчине не положено говорить так; глаза смотрят над головой девушки; мир летит куда-то стремглав.

— А ты? — она говорит «ты», и Тракимас думает: «Все вскачь!.. Куда она спешит?..»

— Ты же знаешь, что я…

— Председатель, да? — усмехается Регина. — Хочу, чтоб ты хоть раз в жизни забыл о своем положении.

— Это нетрудно, Регина, спору нет… Но ты хоть задумалась?..

Снова эти колокольчики.

— Ты такой рассудительный, страшно…

Снова смех. Но это уже не колокольчики; слух режет звон бьющегося стекла.

— Иногда женщины не зря от таких рассудительных…

Снова смех.

— Что ты сказала, Регина? — наконец-то доходит до него.

— В шутку я… Тебя никто не обвиняет…

— А кого же винят, Регина? Кого винят?

— Да в шутку я… Разве не знаете…

— Кого же винят?

— Которая бросила, ту и винят… Она не стоит вас… тебя…

Пальцы Тракимаса разжимаются, руки опускаются, и он говорит:

— Пойдем по домам, Регина. — Он едва справляется с дрожью в голосе. — По домам пора…

Делает шаг назад, потом — в сторону.

— А может, я заблудилась, не знаю, где мой дом, — часто дышит Регина.

— Рассветет, и найдешь.

Огибает ее, словно камень на тропе, чувствуя спиной ее презрительно-растерянный взгляд. Да, того, кто отталкивает протянутые женские руки, мужчиной не назовешь.

— Кто же вас дома ждет? — догоняют его колокольчики смеха — пронзительные, колючие. — Думаете, о н а  вернулась?..

Тракимас поворачивается к фигуре, белеющей во тьме у вишенника:

— Это мать моих детей, и ты не говори так, Регина…

— Мать…

— Не говори! — криком прерывает он ее. — Моя жена не тряпка на дороге, которую каждый волен ногой пинать. Молчи!..

Ночь тиха, далеко слышен крик, но он остается без ответа.

Спешит Тракимас, подгоняет себя, бежит, не оборачиваясь. Лишь у дома замедляет шаг. Каждый раз, возвращаясь с работы, хозяйским взглядом окидывает деревню — старые и новые дома, забетонированные фундаменты, возведенные стены… Так и сейчас окидывает он взглядом погруженные в летнюю ночь росистые огороды и сады, колкое жнивье и золото яровых, утыканные фонарями постройки ферм на пригорке… Всегда поздним вечером он бросал взгляд на деревню… Но куда сейчас подевался душевный трепет от того, что во всем этом есть и частица тебя? Почему сейчас ты смотришь с равнодушием, словно по обязанности? А может, просто… боишься перешагнуть порог своего дома? Кто ждет тебя?..

Бесшумно открывает дверь, бесшумно закрывает, чтоб никого не разбудить. Все спят глубоким сном; скоро начнет светать. Вешает на стену ружье, снимает патронташ и осторожно кладет на тумбочку. Садится на край белой постели. Надо снять башмаки, раздеться и растянуться наконец. «Надо… надо…» — повторяет он эти слова, но смысла вроде не улавливает. Долго сидит, облокотившись на колени, свесив голову.

Негромко скрипит дверь, в проеме появляется хрупкая фигурка младшего сына. Она сиротливо застывает, и Тракимас не может сказать ни слова — у него перехватывает горло.

— Тсс… — вытянув шею, шипит, словно гусенок, Генюс, — бабушка спит.

Руки сами хватают ребенка, сжимают в объятиях, садят на колени. Шершавая ладонь проводит по лохматой головке, по жарким плечам.

— Я не спал, папа.

В горле стоит комок.

— Ты так не жми меня, больно…

Тракимас кладет ребенка в постель и говорит:

— Сейчас…

Сбрасывает одежду, забирается под одеяло.

— Папа…

— Что скажешь, сынок?

Генюс молчит, уткнувшись носом в плечо отца.

— Папа…

— Я слушаю.

— Как мужчина мужчине тебе скажу, ладно?

Снова что-то стискивает горло.

— Ладно, папа? Как мужчина мужчине…

— Говори, Генюкас. Только лежи, лежи.

— Нет, я сидя, — говорит мальчик. — Папа, Марчюконис приходил.

— Зачем он приходил?

— Папа, он говорил — ты стекла откупишь.

Тракимас уже и забыл об этих парниковых рамах.

— Это ничего, сынок. Купим и отдадим ему. Оба съездим и купим. И ты скажешь ему: я больше никогда…

— Но, папа…

— Что же еще?

— Только я тебе как мужчина мужчине.

— Ну, говори, будь мужчиной.

Генюс наклоняется к уху отца и шепчет — чтоб только бабушка не расслышала:

— Папа, пока Марчюконис бабушке на нас ябедничал, я сбегал к роднику, где у них бачок с молоком, и… и…

— И что же ты сделал?

— И… и в молоко напикал…

Тракимас тоже садится, он не знает — смеяться ему или плакать.

— Я тебе как мужчина мужчине, папа…

Генюс шмыгает носом — вот-вот разревется. Столько не спал, ждал, пока отец вернется, доверил ему секрет… как мужчина мужчине, и вдруг…

— Па-а… па-а-па… — Утыкается отцу в грудь, пищит жалобно и тоненько, словно мышонок в капкане.

— Не плачь, сынок, я же тебя не ругаю. И бабушке не скажу. А Роландас знает? Ему я тоже не скажу.

Генюс, натянув на голову одеяло, дрожит, попискивает, видно, держится из последних сил, но все-таки начинает плакать.

— Не надо, — утешает Тракимас сына, — давай лучше спать! Давай заснем. Завтра поговорим. Завтра…

Всхлипнув, сын замолкает. Близость отца успокаивает Генюса, сильная и добрая рука убережет его от всех напастей.

За окном струится летняя ночь.