Жаждущая земля. Три дня в августе

Шаруне стоит перед дверью комнатки, не смея открыть ее. Уже много лет подряд это ее летнее убежище, безмятежное, полное запахов детства, аромата садовых цветов на столике у окна. Странное дело, пожив здесь, в этом уютном спокойствии, она принималась тосковать по большому и шумному миру — по бойкой трепотне, шипенью кофейных автоматов, постоянной спешке и желанию забыться. Но пробегал месяц-другой, и Шаруне вдруг начинало недоставать этого укромного убежища; в пятницу она втискивалась в автобус и, стоя на одной ноге, катила за девяносто километров на поиски того, что давно утрачено. Находила или нет, по каждый раз возвращалась с родного хутора с малой толикой богатства, которого не взвесишь и не измеришь. Что же она возьмет с собой в дорогу сейчас? Затоскует ли теперь хоть когда-нибудь по родному дому? «Очисти комнатку…»

Вот кровать, на которой провалялась все утро, но Шаруне больше на нее не ляжет. Даже стул отодвигает в сторону и потерянно окидывает взглядом каждый предмет, пока не замечает в углу клетчатую дорожную сумку.

— Что тебе в голову взбрело? — через полчаса спрашивает с порога мать.

Шаруне стоит перед зеркалом и молчит, даже не обернется. Подкрасив губы, берет большую и легкую сумку.

— Уезжаешь? Вот те здрасте!..

Шаруне не собирается ничего объяснять, только спрашивает:

— Где отец?

— Может, у коровы… Не знаю. Послушай, Шаруне…

— Я поехала, мама.

— Подожди, положу что-нибудь в дорогу…

Покачав головой, Шаруне уходит через сад. Думает: этой тропой утром проводила Стяпонаса; поезд уносит его куда-то… Дайнюс будет ждать ее вечером; нет, кто-нибудь ему скажет, люди-то видят все; наверно, Домицеле поспешит доложить, с радостью доложит. А что скажет Дайнюс? Зачем она назначила ему свидание? Ах, не стоило, не стоило… Сама не понимает, что с ней вчера творилось. А что творится сегодня? Она словно перед высоким порогом, который надо перешагнуть и идти дальше, не опуская головы.

Шаруне ускоряет шаг — стройная, красивая, с ниспадающими на плечи распущенными волосами. Такая легкая — как ветер. Пускай пялятся бабы из открытых окон, пускай буравят ее осуждающими взглядами, пускай завидуют тому богатству, которого природа пожалела их дочерям. Да, она, Шаруне, знает себе цену…

Взвизгивают тормоза.

— Куда топаешь, Юргис?

— Да тут… по соседству.

— Садись.

— Да не стоит…

— Ладно уж, садись, садись!

Пошарив изнавоженными сапогами, словно перед порогом квартиры, Юргис Сенавайтис разваливается на жарком сиденье.

— Как на сковороде! — ухмыляется он.

— Дьявольски печет. В магазин?

— Боюсь, председатель, что стаж прервется, — хихикнув, Сенавайтис чмокает сухими губами. — Слух идет, свежее пиво привезли. А работа сделана, можно сказать. Все в ажуре.

Тракимас смотрел на Сенавайтиса, на его большие задубелые руки, покоящиеся на коленях, на опаленное солнцем добродушное, даже чем-то наивное лицо.

— Ах ты, Юргис, Юргис…

Машина идет медленно, словно Тракимас тоже свою работу сделал. Оба молчат, смотрят на бегущую дорогу.

— Злишься, председатель?

— Не знаю.

— Вижу — злишься. За вчерашнее.

— По правде, так зло берет.

— А чего злиться-то? Может, я чего не так сказал? Может, не правда все?

Тракимас горько усмехается.

— Да ты подумай — какая она, твоя правда? И кому она нужна — главное?

Сенавайтис резко поворачивается к Тракимасу:

— Не научился я, председатель, на задних лапках ходить. Чего нет, того нет. И умру таким.

— Человека научись для начала уважать. Человека!

— Справно хозяйствовать и кулак умел, можно сказать. Хлеба тучные, скот на загляденье. Встретятся два кулака, только и разговору: столько-то ржи намолотил, столько-то беконных свиней сдал. А вот человеком быть…

— Если тебя послушать, — смеется Тракимас, — мы на кулаков похожи.

— И таких хватает.

— Из-за своего упрямства и остался ты таким, Сенавайтис… Ничего не достиг… А ведь мог… Скажешь, не мог хоть малость?..

— Три зимы я учился. И знаешь, о чем думал, когда топал четыре километра в школу? Одиннадцатый год мне пошел, когда думал: вот найду по дороге в школу набитый бумажник, принесу отцу, и не придется мне больше кулацких коров пасти, смогу книжки купить и длинную конфету в пестрой обертке. Каждое утро бежал эти четыре километра посредине дороги и все глядел — где же мой бумажник? Буду учиться, думал, в город уеду, думал, брат тоже в школу пойдет… Да, уж мы набивали бумажники богатеям, а они их не теряли. Только в книгах пишут…

— Своим детям расскажи! — нетерпеливо обрывает его Тракимас. Не по душе ему безвольные неудачники, которые ищут себе оправдание, копаясь в детских годах. Никто не говорит — было трудно, но все ли испугались трудностей? Он и сам не смог кончить гимназию, ходил в вечернюю, потом заочно кончил вуз. Что значит — не было условий? Было бы желание… У кого есть цель, тот шут знает что может…

— Стой! — не просит — требует Сенавайтис.

Тракимас сжимает баранку.

— Не доехали еще…

— Стой, говорят!

На лбу у Сенавайтиса испарина, губы дрожат. Нажимает на ручку дверцы, подается наружу. Тракимас правой рукой хватает его за плечо, ногой нажимает на тормоз.

— Смерти ищешь?