Жаждущая земля. Три дня в августе

Пронзительно звонит телефон. Тракимас поднимает трубку, говорит «алло» и удивляется, не узнав своего голоса.

Еще в полутьме, не спустившись с сена, на котором спал, Марчюс Крейвенас подумал, что хорошо бы так валяться да валяться без конца. Я ничего уже не хочу, подумал, ни до чего мне дела больше нет. Жизнь шла и прошла мимо, а я остался сидеть на краю канавы, вроде побирушки. Пыль на рубище и лице, она вязнет на зубах, во рту горечь; изъеденные соленым потом глаза ослепли. Ноги не повинуются, омертвели; столько лет верой и правдой служили глупой башке — как тут не устать… Вот-вот, глупой башке!.. А ведь что я ни делал, все мне казалось единственно верным, единственно возможным, но время каждый раз насмехалось надо мной, издевалось, как над последним дураком. Верил в землю, в ней видел начало всех начал, отдал ей всего себя с потрохами, но земля первая изменила мне. Со мной скупилась, с другими расщедрилась. Как женщина. Верил в бога, выпрашивал у него то дождь, то вёдро, то урожай, каждой весной, взяв в руки лукошко с семенами, крестился: «Благослови, господь». Господь был глух; я взывал к нему, а он молчал; настал час, когда я попросил: «Если ты всемогущ, боже, то сделай так, чтоб семя, брошенное рукой безбожника, упало в землю мертвым». Но семя оказалось всхожим, и я понял: не от бога все. Верил в детей: выращу их, думал, в люди пущу. Разбежались, разлетелись, как пепел на ветру, а ты, отец, сиди дурак дураком. Одно осталось — валяться так и не вставать, старикам нужен покой…

— Отец!

Властный голос жены поднял Марчюса. Крейвенас встал, проводил сына Стяпонаса, и снова его окутало равнодушие, как саван, пахнущий сырой землей. Не осуждаю я тебя, сын мой, снова подумал Марчюс. Ты ведь сызмальства был другим, словно росток со слабыми корнями, не принявшийся на твердом грунте. Твои глаза все искали что-то за межой, за озером, за лесом… И когда я гнал тебя через деревню, думал об одном: ты — будущий хозяин хутора, тебе не положено дурить. Я хлестал прутом не твои детские плечи — я хотел до смерти запороть твое дурное желание покинуть родной кров. А вскоре сам тебя выгнал — уходи, сын! Сделав первый шаг, ты уже не останавливался: все дальше и дальше шел. Что же ты обрел там, сын мой? Нашел ли в далекой Сибири могилу деда?.. Ни разу, наверно, не подумал о ней — это ведь было давным-давно, и времена запрета печати стали сказкой. Страдания дедов в ссылке — тоже сказка. Заводы там, железные дороги, большие города, — ты же рассказывал… Я спрашиваю, сын мой, не вывернул ли ты истлевших костей, когда рыл котлован под фундамент дома? И ни о чем эти кости тебе не напомнили? Что ж, я не виню тебя, у тебя своя жизнь, которой я никогда не понимал; и сейчас она для меня как в тумане. Может, потому так больно заныло сердце, сын мой, когда я провожал тебя, твою жену и твоего ребенка…