Жаждущая земля. Три дня в августе

После обеда Крейвенас отправился на лодке в лес, сгреб сено — сухое, сунь спичку, вспыхнет что порох, — сложил две высокие копны. Теперь может хоть до морозов стоять; слежится, усядет, а место высокое, не затопит осенью-то. Возвращаясь, увидел под дубом костер: полуголые парни варили уху, оглушительно гремел транзистор. Крейвенас подошел к ним, попросил потушить костер. Парни отнекивались, отпускали шуточки, и Марчюс погрозил, что сообщит леснику. Огонь залили водой, зато пустили транзистор на всю катушку, один из парней в диковинной шляпе с широкими полями истошно завопил какую-то песню.

Близился вечер, и Крейвенас растопил баньку. Зима или лето — через субботу он разводит в каменке огонь. Что может быть лучше, как погреться на полке́ да отхлестать себя березовым веником. Пускай молодые в озеро лезут, а для стариковских костей жгучий пар — самое что ни на есть лекарство. А сегодня вдобавок такой день… такой вечер.

В стоптанных башмаках на босу ногу, в чистой рубашке Марчюс плотно закрывает дверь баньки, чтоб не остыла, — вдруг жена вздумает попариться или сосед увидит, что курится дымок, и пожалует. Поворачивается лицом к озеру — безмятежному, розовому в лучах садящегося солнца, — смотрит на величавый лес за ним, глубоко втягивает в легкие чистый, душистый воздух, и на сердце становится легко и хорошо. Сует полотенце под мышку, берет мыло и — простоволосый, весь какой-то праздничный — медленно выходит на тропу.

Кто-то вроде мелькнул за кустами; Марчюс оглядывается — из ольшаника появляется старушонка. В одной руке — палочка, в другой — горшок, перевязанный веревочкой.

— Не Гарбаускене ли часом? — спрашивает Крейвенас, хотя и знает, что это она.

Старушонка ставит горшочек на тропу, заправляет седые пряди под платок, сгорбившись, смотрит на него; она в каком-то выцветшем балахоне, босая.

— Не здешний, наверно.

— Крейвенаса не узнаешь?

— А-а, Крейвенас! — радуется старушонка. — Близехонько еще вижу, ягод и то набрала вон сколько — богатый нынче год, — а издали человека не признаю.

— Старость не радость, ничего не попишешь. И так держишься молодцом, ты же меня старше…

— Да как сказать, Крейвенас, одногодки мы с тобой…

— Пускай, — уступает Марчюс.

— Одногодки, Крейвенас, одногодки!.. Как подумаешь, всего ничего осталось, а жить хорошо…

— Хорошо жить. Радио послушаешь, газету почитаешь — до всего тебе дело есть.

— До всего, Крейвенас, очень даже до всего. Вот я могла бы дома сидеть, ан нет. Наварю ягод, ребяткам будет.

— Приезжают? — спрашивает Марчюс и тут же смущается: зачем спрашивать, разве он не знает!

— Приезжают… — тихо говорит старушонка. — Да все некогда сыночкам-то. Большие люди они у меня, занятые. А навещают, грех жаловаться. Альбинукас вот был, помнится… и Юргутис…

Всем она так отвечает… Неужто она верит, что никто в деревне не знает правды? После смерти мужа Гарбаускене долго перебивалась одна, пока сыновья не уговорили ее продать дом. «Поживешь у нас, мама, зачем тебе маяться». Продала избу, амбар, большой сад, уехала в город. У Юргиса поселилась, у старшего. Ему и деньги дала на кооперативную квартиру. «И для тебя, мама, комната будет». Вселились, комнаты разделили, а матери… «Ну, зачем тебе, мама, отдельная, на диванчике переспишь». Жила, но сноха все кривилась — мол, неудобство-то какое, только грязь разводит. Позвал к себе Альбинас. Прописал ее. Они как раз ждали новую квартиру, говорили всем: матери комната нужна. Прошел год, въехали, и опять то же самое. Жена Альбинаса возьми и скажи: «Юргису ты все деньги сунула, мама, а вот пожить у него не хочешь…» Как мышь под метлой, просидела зиму, а прошлой весной вернулась к незамужней сестре в избенку, которая еще крепостное право видела. Сестра принять-то приняла, но и растрезвонила обо всем.

— А как же, Крейвенас, приезжают… Хорошо живут сыночки-то. Да и я, слава боженьке… Пенсию власти сами домой приносят, хорошие власти, дай им боженька здоровья. Еще ягодок да грибков наберу — много ли мне надо, вот бы только в глазах не потемнело, да чтоб ребяткам было хорошо.

Поднимает горшочек за перевязь, устало кивает головой.

— Побегу я, Крейвенас. Спасибо, что меня разглядел.

И семенит, отталкиваясь палочкой, в сторону ольшаника, откуда пришла.

— Гарбаускене, — голос Крейвенаса срывается, — не туда идешь, Гарбаускене…

Старушонка останавливается, водит головой, постукивая вокруг себя палочкой, и вздыхает:

— Вот, боженька ты мой…

Крейвенас провожает ее взглядом, поеживается. Свежо стало, да еще после бани…

У гумна снова смотрит на озеро, на алеющее вечернее небо, на далекий лес и будто видит в тумане избенку Антасе с заколоченными окнами, пустой вишенник, красные георгины у забора… И горшки на штакетинах… Почему жена сказала ему  э т о?

— Отец!..

Покачнувшись, как от удара в спину, тащит к избе онемевшие ноги. Лучше бы не говорила. Ведь если не знать, можешь без конца удерживать все при себе, в мыслях. Думаешь: где-то теплится огонек, слабенький, гаснущий, но ты хоть издали можешь погреть у него озябшие руки.