Жаждущая земля. Три дня в августе

— А где же техника? — спрашивает Смалюконис.

— Есть и техника. Все на жатву бросили.

Сенавайтис кладет обе руки на черенок вил и пялится мутными глазами на Смалюкониса.

— Не узнаешь, начальник?

Посмотрев на Сенавайтиса, Смалюконис как-то слишком уж беззаботно отвечает:

— Район большой, населения много… Каждый день новые люди…

— Да где уж тебе меня узнать. Высоко взлетел…

— Вы так говорите, товарищ… Кто вы?..

Тракимас дергает Смалюкониса за рукав и шепчет:

— Не обращайте внимания, лучше пойдем.

Но Смалюконис любит все выяснить до конца.

— Вы, товарищ, видно, обознались?

Сенавайтис хихикает:

— Да я тебя знал, когда ты был, можно сказать, вот с эту кучку навоза…

— Сенавайтис, кончай! — бросает Тракимас, но Сенавайтис и слышать не хочет.

— Костюмчик черный, башмачки блестят, в школу идет, булочку жует, что мама испекла… А я бандитов тогда бил! Твою жизнь защищал…

— Народный защитник? Сенавайтис? Что-то вроде помню… Но как это вы? — Смалюконис растерянно обращается к председателю. — Опустились…

— Может, выпил человек немножко.

Сенавайтис не слышит и не видит Тракимаса.

— Тогда ты даже в пионеры не записался, мамочка не пустила А сейчас белая «Волга», начальник! Я-то с винтовкой ложился и вставал, Советы создавал. А сейчас… Да нет, не жалуюсь, что так вышло. Я никакой работы не гнушаюсь. А правда — она всегда глаза колет. Мой первый партбилет бандиты прострелили. Вот тут! — Сенавайтис задирает рубашку, выпячивает мохнатую грудь, помеченную рваным шрамом под левым соском. — Тут! На два сантиметра выше — и в сердце, можно сказать. В сорок девятом, пятого октября.

Смалюконис растерян; достав из внутреннего кармана пиджака белый платок, смахивает пот с лица, долго трет ладони; словно стесняясь наготы Сенавайтиса, отводит глаза, кусает губы.

— Ваше прошлое… былые заслуги, какими бы они ни были, еще не дают права.

Запнувшись, машет рукой — хватит, мол, — и, по-всегдашнему прямой и степенный, удаляется от фермы. Тракимас с минуту стоит, потом подбегает к Сенавайтису:

— Что ты наделал? Пень ты неотесанный!..

Когда Тракимас открывает дверь комнаты, мать спрашивает:

— А гость где?

Он устало подходит к круглому столу, на котором аккуратно расставлены большие и маленькие тарелки. Посреди красуется бутылка коньяка. Откупоривает. Потом садится на диван, откидывается на спинку.

В дверях, сложив высохшие руки, стоит мать. В чистом платье, с белым передником. Смотрит на сына и молчит.

Без семнадцати три, надо спешить, и Дайнюс, не дожидаясь, пока мачеха подаст мясо, сам берет из шкафчика; мелькает мысль: может, не стоило самому, еще подумает чего, а то брякнет словцо; да ладно, некогда ему, да и Зося… то есть мачеха, ни разу еще не попрекнула; зря он переживает…

— Ужас сколько работы на складе! — Отец, широко расставив локти на столе, дует на ложку. — Везут и везут, едва поспеваем через веялку пропускать.

В эти дни он редко обедает дома — трудно вырваться, — довольствуется бутербродами. И Дайнюс только вчера да сегодня пришел — сейчас по соседству работает, а так — не будешь ведь терять час-другой в такое вёдро.

— Добавочки, Зосяле, — просит отец.

— Мадонна, сколько раз тебе повторять! Иди кушать, все давно остыло! Хватит телевизор смотреть.

Из соседней комнаты доносится музыка, голоса; видно, идет фильм, от которого Мадонну трудней всего оторвать. Наконец, Зося уходит туда с тарелкой.

— Смотри, только не разлей! — слышно из соседней комнаты.

Отец неуклюже встает, долго скребет поварешкой в кастрюле. За последний год он крепко сдал, смотреть на него тяжело — до пенсии пять жатв (ведь в жатву самая для него работа), как и дотянет… Но только ли работа сгибает его в дугу, спутывает ноги?

Без пятнадцати. Но почему я не беру салата?

— После работы сразу домой приходи, — говорит мачеха. Конечно, не ему, Дайнюс даже головы не поворачивает.

— Почему? — Отец держит ложку на весу, на стол капает суп.

— К портнихе еду.

Ложка плюхается в тарелку.

— Опять?..

— Что — «опять»? На примерку.

— Я ничего не говорю, Зосяле. — Мокрые губы отца кривятся в улыбке. — Такую дорогу… за тридцать километров… и каждую неделю…

Мачеха резко оборачивается; обнаженные руки скрещены на пышной груди.

— А где прикажешь искать портниху? — спрашивает она спокойно, но в ее голосе звенит металл. — Или ты хочешь, чтоб я выглядела как из деревни?

В ушах Дайнюса звучат слова, которые она когда-то сказала… нет, которыми она смертельно подкосила три года назад отца. Может, она и раньше говорила это, откуда знать Дайнюсу, но если и говорила, то с глазу на глаз, а в тот раз ударила при Дайнюсе, при сыне. Неужто и сейчас посмеет повторить? Такими глазами смотрит на отца…

— Я — что, я — ничего… раз надо. — Отец кое-как выдавливает на лице улыбку.

«Сын мой, не осуждай меня — я решил жениться. Ты ее знаешь, Зося…» Дайнюс бросил письмо, хлопнул дверью кубрика и выбежал на палубу. Была темная ночь, штормило, а он стоял, уцепившись за обледенелый поручень, ловил открытым ртом холодный воздух и все равно задыхался.