Жди меня, когда небо окрасится в розовый

Эти мысли я не захотел высказывать вслух, хотя каждое слово так и подстегивало закричать во всё горло.

– Тогда почему ты до сих пор не жмешь на курок? – Я позволил себе хитро ощериться.

– А? – Рука Мирай, державшая ружье, подрагивала. – Могу. Хоть прям сейчас.

«Она изменилась, причем колоссально. А все мои знания о ней ограничены лишь моими же воспоминаниями. Теми воспоминаниями, которые с каждым днем уходят всё дальше и дальше в закрома сознания. И скоро они достигнут той точки, что я уже не вспомню, каково это было – любить ту Мирай. Только вот та девушка, что стоит передо мной, вовсе не Мирай. Кто угодно, но точно не та, кого я когда-то полюбил. Дурацкое факсимиле, не более».

– Ну так давай! – Я вскинул руки в разные стороны. – Я уже потерял весь смысл жизни. Стреляй.

– Я убью тебя, а потом сделаю это, – решительно заявила Мирай, пока по щекам у нее стекали ручейки слез. – Завтра же. Я рисовала всякие рисунки с ними в своем дневнике какое-то время, как Патрик Бэйтман, понимаешь? Когда-то это меня успокаивало… Когда-то…

«Как славно, что в твои руки не попал Дневник».

– Когда у тебя худший день, главное – помнить, что у кого-то он лучший, – продолжала она. Будто тянет время. – И это нормально. Эта мысль помогает сохранять баланс души, чтобы не потерять рассудок. И знаешь, если завтра у меня будет лучший день, то у моих врагов – явно худший. Не находишь ли ты это логичным?

– Но мир ведь хаотичен. Ты не можешь быть уверена в том, что завтрашний день будет лучшим в твоей жизни! А вдруг тебе станет плохо?

– Хаос лишь в человеческом восприятии. На самом деле, мир всецело состоит из порядка и гармонии.

– Но раз хаос – это человеческое восприятие, то он также является частью человека.

– Заткнись! – только и смогла противопоставить Мирай. – Ты, верно, меня не понимаешь. И почему-то от этого очень больно…

– Трудно понять мысли на социальную тему, которые идут вразрез с понятием гуманности.

– Я готова отринуть человечность, чтобы искоренить нечеловечное в иных!

– Зачем же так жестоко?

– А зачем им жить? Если они такие сейчас, то в будущем вряд ли изменятся. Они вырастут, станут частью нашего шаткого общества, будут распространять свою ограниченность, как какой-нибудь вирус… Потом, не дай бог, заведут детей, будут учить их остерегаться других людей, которые почему-то им не нравятся, а дети посчитают нужным еще и поиздеваться над «не такими».

Я лишь покачал головой.

– Ты не станешь прежней, даже если совершишь то, что задумала.

Мирай лишь хмыкнула, подняв свои пустые глаза на свинцовое небо.

– Я верю, что всё наладится, – промолвила она. – Потому что моя вера – вера в человечность и в ее победу над всем злом. Мне противно думать о войнах, убийствах, насилии и всём в таком духе, но… Именно ненависть к этим вещам и порождает желание бороться за их искоренение. Это, безусловно, парадокс. Ну что ж поделать, такова уж человеческая натура. Любыми способами избавляться от раздражителей и вредителей. Потому что испортить жизнь кому-то им ничего не стоит. Так почему же я должна это терпеть? Я не позволю им испортить свою жизнь и чью-то еще. Ха-ха. Не позволила бы…

Она вдруг погрустнела, но ружье всё так же угрожающе было направлено прямо мне в лицо.

– Я жду, когда ты уже выстрелишь, – сказал я, а сам сосредоточился на темной мгле в дырке, что зияла всего в футе от меня.

Мирай всё никак не решалась, и тут я осознал, что она так и не решится. Поэтому я вознамерился провернуть ловкий трюк. Пока Мирай дрожала, левой рукой я резко взялся за дуло, и оно слегка отошло от моей головы. По рефлексу Мирай нажала на курок – и пуля просвистела у меня над ухом. Я отдернул руку и обезоружил пигалицу. Взяв ружье за дуло, со всей дури ударил им по земле. Приклад разлетелся.

– Что ты делаешь, отчим с меня шкуру сдерет! – зычно закричала Мирай и упала на колени на землю.

– Да плевал я. Так ты никому не навредишь. Да и к тому же разве отчим не должен был наказать тебя за пистолет, который ты выкрала у него, отдала мне, а я потерял?

– Пистолет был в кобуре, и Роберт пользуется своим арсеналом только летом, так что еще не заметил пропажи… Ружье же сразу заметит. За что, Рэй? – Она плакала навзрыд. И мне впервые было так всё равно на это. – Почему ты так поступил?

– Верни мне мою Мирай… – пробубнил я себе под нос, обращаясь к тому, кто постоянно за всем следит.

– Что ты сказал?

Не стерпев этого голоса, я заорал так сильно, как только мог:

– ВЕРНИ МНЕ МОЮ МИРАЙ!

В воздухе секунд на десять повисла тишина.

– А? – Она скривила лицо. – Ты что, с ума сошел? – И, встав с земли, сделала шаг в мою сторону.

– Не подходи, ты! – Я попятился назад. – Уйди! Я тебя не знаю и знать не хочу!

– Рэй… Мне вообще-то обидно.

– Плевал я на твои чувства! Плевал! – И рванул прочь со свалки, прочь от подделки своей возлюбленной.

«И всё же ты должен соображать, что та, кого ты помнил, и та, кого ты испугался, – один и тот же человек».

Этот голос, тяжелый и резкий, прозвучал у меня в ушах так, что резануло слух.