Жди меня, когда небо окрасится в розовый

– Мирай, кто это? – удивленно и даже испуганно повторил я следом.

На лице у нее выразилась натужная, обеспокоенная улыбка.

Глава шестая Мирай

Всё то время, когда я находился в доме Прайсов, от порога и до комнаты Мирай, внутри меня как будто что-то горело. Хоть я и был тут совсем недавно, но чувство такое, словно нога моя ступила за порог родного очага спустя десять лет изнурительных странствий.

С кухни пахло чем-то вкусным, как я предполагал – куриным супом. Обои, до неги знакомые, нежили взгляд своей воздушной романтикой. Мебель же приковывала его, возбуждая в сердце необоримое желание посидеть на каждом диване, стуле, поводить руками по каждому столу и распластаться телом на всех кроватях…

«Ладно, пускай зайдет ненадолго» – фраза, после которой я вошел внутрь. До этого Мирай объяснила своему отцу, что мне нужна помощь, и тот, окинув меня всего оценивающим взором, разрешил пройти.

Как только я услышал от Мирай вымученное: «П-пап… это Рэй, мой… друг», сразу стало ясно, что воспитывали ее как минимум строго. Но не это меня смутило. Разум мой поразила мысль: «Неужели отец Мирай в другой реальности покинул семью по записи в Дневнике? Почему же Мирай вдруг захотела избавиться от него? И сделала ли она это случайно, как с собственным исчезновением, или же намеренно? Куда уж там намеренно. Все записи тогда были продуманными случайностями. Она осознанно записывала то, что хотела, но не знала, что это обязательно сбудется. И кого же мне жаль сильнее: Мирай или всех тех, кого затронула магия ее Дневника?»

После такого неловкого знакомства я прошествовал в мою любимую комнату – гостиную Прайсов – и там снова ощутил обволакивающее прикосновение ковра. Мягкость его ворсинок наполнила меня спокойствием.

Я уселся на диван, но Мирай, следовавшая за мной, буркнула:

– Ты чего тут сел? Ты не чай сюда пить пришел. В мою комнату иди!

Я, даже не успев осмыслить услышанное, поспешно встал и потопал в указанное место. В коридоре краем глаза заметил фигуру отца Мирай, под чьей тяжелой поступью заскрипел пол, и меня слегка покорежило. «Следит ведь…»

Опрятная темно-красная фланелевая рубашка в клетку – самое заметное из того, что было у Мирай под пальто. В этом она ходила сегодня в школу и расхаживала дома. Ниже рубашки – явно поношенные, не глаженные серые брюки, которые абсолютно не подходили верху, но в общем облик моей возлюбленной имел какой-то свой хаотический шарм.

В комнате Мирай, окутанной бордовым полумраком, помимо незаправленной постели, загрязненного кусочками чипсов и крошками печенья рабочего стола, на полу змеилась различная одежда: от чулок до кофт, от носков до рубашек, от футболок до свитеров. И как же смешно в такой безумной атмосфере смотрелась парочка аккуратных рубашек и штанов в чуть приоткрытом шкафу.

Меня словно окатили холодной водой: я впервые увидел такой бардак.

– Посиди пока, я сейчас за пластырями схожу… – сказала Мирай и вышла из комнаты, а я не смог и слова из себя выжать.

Что же еще делать было – я удобно расположился на ее кровати и тут же ощутил истому, даже несмотря на беспорядок вокруг. Воздух в этом месте так и дышал чем-то родным, так и веяло от всего некой ностальгией, щекочущей сердце. Что-то все-таки находило оно особенное в этом ореоле подросткового хаоса. Находило частичку детской невинности, блаженное ощущение чего-то возвратившегося, точно из затянувшегося кругосветного путешествия, которое мог почувствовать только я.

На стене позади двери скромно висел плакат с изображением группы Led Zeppelin. Это был единственный плакат во всей комнате, и почему-то он бросился мне в глаза самым последним. Насколько я помнил, у Мирай еще в прошлом мире была любовь к року, но об этой британской четверке она не особо упоминала. Видимо, ныне вкусы преобразились. И, скрывать не стану, мне это тоже пришлось по душе.

Пару секунд погодя Мирай возвратилась и с еле уловимой томной улыбкой поставила пакетик с пластырями на тумбочку подле кровати. Следом ловким, оттого и неизъяснимо изящным движением руки достала один – и осторожно начала касаться моего измученного лица влажной салфеткой. Я тотчас издал краткий звук от внезапного раздражения.

– Больно? Потерпи.