Жди меня, когда небо окрасится в розовый

– Мама пришла, – удостоила объяснить Мирай максимально невозмутимым тоном.

– Так рано?

– В среду у нее почему-то очень мало клиентов, и поэтому закрывается она до вечера. По крайней мере, так она говорила мне.

Из коридора донеслись слова страстной встречи четы влюбленных:

– Ну что ты, я только пришла. Дай хоть переодеться!

– Я просто благодарю тебя за то, что ты у меня такая восхитительная!

С этой минуты разговор резко переменил свое направление с моих проблем на проблемы моей возлюбленной.

– Роб опять к маме пристает, – проронила вдруг Мирай. – Пусть перестанет уже строить из себя Ретта Батлера[27], бесит…

– Почему ты зовешь своего отца Робом? – сразу же спросил я.

– Оу. Я тебе еще не говорила… Он гражданский муж моей матери. Роберт Милликен. Я называю его просто Робом, обычно за глаза, но ему не всегда это нравится, когда он слышит, так что заставляет звать его папой…

– Что?.. – Я раскрыл рот. Поверить не мог услышанному. – Где твой настоящий отец?

– Он… умер, – чуть ли не со слезами на глазах сообщила Мирай.

Резким ударом в голову врезался сегодняшний сон. Тот самый, где какая-то девочка плачет и причитает об ушедшем отце. В одночасье пришло осознание: те события были о Мирай. На душе вдруг стало тяжко, воздух в комнате уже не казался таким уж приятным, а в глазах моих дрожал блеск приближающегося пароксизма. «Что же это происходит?.. Как оно возможно вообще? Вещие сны? Да ну, бред!» Однако ж бредом это не было, отнюдь.

Мне захотелось вскочить с кровати и закричать во весь голос, но Мирай, будто почувствовав мой порыв, положила руку мне на колено и сказала с подрагивающей улыбкой:

– Не переживай. Со мной всё хорошо. Я уже привыкла.

Благодаря этому в какой-то степени услужливому выражению лица и вымученному утешению мне стало чуть спокойнее. Я сознавал, что ее слова были лишены искренности и были направлены исключительно на то, чтобы умерить мое пылкое состояние, и, по правде, мне стало даже хуже после них, но ради Мирай я постарался усмирить свои нервы.

– Хорошо. Позволь спросить: как умер твой отец? – промолвил я, подстрекаемый любопытством. И тотчас же об этом пожалел. Лицо Мирай помрачнело. Ей, верно, совсем не в радость было вспоминать трагедию своей жизни. – Извини, пожалуйста! Если не хочешь, можешь не говорить. Мне просто стало интересно…

– Авиакатастрофа, – прервала меня Мирай, не смотря в глаза. – В декабре четырнадцатого года он по работе отправился в командировку в Германию. Самолет разбился над Брюсселем.

В этих словах сквозила легкая грусть, та самая, которая встречается в речи людей во время разговора о каком-то давнем трагичном событии, о коем они уже столько раз вспоминали, пережевывая его, что более яркие эмоции просто уже потеряли свой смысл. Мирай подняла глаза на меня, и по всему телу рысью пробежало чувство, словно я заглядываю ей в самую глубину души. То чувство, которое никто, кроме меня, пережить не мог, ибо душа моей возлюбленной всегда была одинока. Это я знал всегда, и даже в этой реальности ничего не изменилось (в этом я так же был твердо убежден; достаточно было мимолетно взглянуть на Мирай, как становилось понятно, что она будто бы раскаивается после долгих лет мучительного молчания), – но сейчас она играла со мной в откровенность[28].

Последствия трагедии продолжили выливаться из ее уст: