Ждите, я приду. Да не прощен будет

Сидя в карете, Меншиков увидел плывущее меж редких сосенок белое облако. Подумал: «Порох плохой. Селитры много или подмочили? В арсенал съездить надо да рожи понабить». И ещё: «Много, ох много в эту землю людей ляжет, пока поднимется город».

Ударил кулаком по сиденью:

— А всё же поднимется!

* * *

Посольский поезд Петра, на удивление дипломатам французского короля, подвигался быстро. Французы, изнеженные лёгкой придворной жизнью, жаловались даже:

— Его величество царь Пётр заморить нас пожелал непременно.

А поезд и впрямь поспешал бойко, хотя дороги были размыты весенними дождями. По пуду грязи наматывало на колёса, и лошади тянули из последних сил.

В путь отправлялись, едва заря поднималась, и останавливались только по крайней нужде. Пётр говорил:

— Отсиживаться дома будем.

Зады у русских, на что привычные ко многим невзгодам, и то при такой езде уставали. Французские же дипломаты, не стесняясь, заголялись и показывали синяки и шишки.

Но улыбались при том по политесу, а жалобы оборачивались вроде бы шуткой. Любезники они были известные. Московскому или тверскому облому — сыну боярскому — и думать нечего было в улыбках и ласканиях разных их перещеголять.

Петру сказали, что главное сопровождающее его лицо — дворянин самой почтенной фамилии — на ночь велит укладывать себя в постель непременно задней частью кверху, дабы отдохнуть от дневных неудобств. Также велит сие лицо употреблять масло греческое и притирания разные для смягчения плоти на зашибленных местах.

Царь посмеялся, но коней сдерживать не велел. Сам он ехал во всегдашней своей двуколке и видимых невзгод не испытывал.

Сказал всё же:

— Лампадного маслица ему передайте от меня. Оно задницу-то подсушит быстро.

Выходит, знал: не только горький лук слезу вышибает.

Пётр в пути был хмур и, не в пример прошлым поездкам, меньше интересовался раритетами. Разговоров избегал.

Под французским городом Кале, увидев множество мельниц ветряных, сказал сидевшему рядом Пашке Ягужинскому, мужу сумрачному, но любителю истории и изрядному поклоннику Бахуса:

— То-то для Дон-Кишотов было бы здесь работы.

Но сказал так, что и не понять, к чему имя славного рыцаря вспомнил. И не себя ли уж считает он Дон-Кишотом? Ягужинский взглянул на царя с удивлением. Крякнул.

Из-за туч вынырнуло солнце. Дорога запарила. Лошади, влегая в постромки, побежали бойко. Пётр молчал. От широких спин коней наносило острым запахом пота.

Ягужинский, глядя под ноги, сказал:

— Рыцарь Дон-Кишот, штурмуя мельницы, показал такое величие человеческого духа, какое выказать не смогли многие иные, сокрушая и твердыни неприступные.

Но Пётр и на то ничего не ответил.

Ягужинский с несвойственным для него волнением заёрзал на сиденье, продолжил ворчливо:

— Никому из смертных не дано заглянуть в завтрашний день, но делами своими он может оставить след в веках.

Так много слов кряду Ягужинский не говорил никогда. Должно быть, за Дон-Кишота обиделся.

И ещё прибавил, промолчав с версту:

— Только какой то будет след — вот что важно.

И замолчал вовсе, глядя в поля.

Надолго задержались только раз у старой крепости на побережье, которую, как сообщили Петру дипломаты французские, строили ещё римляне. Царь крепость обошёл, сам замерил толщину стен и даже подвалы и переходы подземные облазил.

В одном месте кладка в подземелье, что тайно выводило из крепости, была ветха и могла обрушиться. Царя о том предупредили. Советовали обследование прекратить и вернуться назад.

Пётр только взглянул на француза, сказавшего это, вырвал у денщика факел и шагнул в узкий переход. Навстречу ему метнулась стая летучих мышей.

— Тьфу, погань, — плюнул Ягужинский и полез следом за царём.

После осмотра крепости Пётр сказал к чести её строителей:

— Фортеция сия хотя и создана во времена древние, но и в сей час ещё может послужить славно. Вот так-то строить и нам бы научиться.

В Амьене же, несмотря на просьбы здешнего епископа, встретившего царский поезд под городом, Пётр остановиться не пожелал.

Епископ, в шёлковой блестящей сутане, с кружевным, как пена, накладным воротником, наговорил слов ласковых столько, что иной и за всю жизнь не скажет, но Пётр только кивал, губ не размыкая.

Шафиров, склонясь к уху Петра, шепнул:

— Пир, батюшка, приготовлен знатный.

Облизнулся откровенно. Щёки его смуглого лица залоснились.

— Тосты разучены. Три дня, говорят, прели над тем.

Епископ всё говорил и говорил мёдоречиво. Солдат, державший вожжи, хотя языка французского и не разумел, разнежился от голоса сладкого. Локти расставил, растопырился, как петух перед квочкой. Разомлел. Пётр пнул его в зад ботфортой, сказал:

— Поехали.

На том и расстались с епископом амьенским.

Торопился царь. Понимал: времени нет. В Москву надо. Неспокойно на душе было. И в Париж-то поехал от нужды великой.