Ждите, я приду. Да не прощен будет

Дорогу к куреню Даритай-отчегина он скорее угадывал внутренней памятью, чем узнавал по приметам. Темучин был кровным степняком, и в сознании его были живы точки, которые тотчас же, едва примечал глаз перелески, холмы, увалы, пересыхающие русла ручьёв, подсказывали — идти ли прямо или свернуть в сторону. Он вёл сотню, как вожак стаю волков. Волчий вожак не рассуждает — правилен ли путь или неправилен, но приводит менее опытных зверей к намеченной цели. Конечно, Темучин определялся по солнцу, но, желая быть как можно менее заметным, то и дело уклонялся от прямой линии, сворачивая из открытой степи в перелески или уходя за увалы. Слишком большие уклонения волновали его, и, подчиняясь этому волнению, Темучин снова возвращался на путь, который прямо и быстро вёл к намеченной цели. Казалось, степной всезнающий дух витал над Темучином и стелил дорогу под копыта Саврасого.

Так оно, наверное, и было.

К полудню, когда солнце встало в зенит, сотня вышла к тому месту, где Темучин с матерью и братьями, уходя из куреня, останавливались напоить волов и коней. Темучин узнал ручей и крутой увал, по которому они спускали арбу. Он огляделся и приказал, не рассёдлывая коней, напоить их и обтереть, готовя к новой скачке. Темучин прикинул так: с матерью и братьями они добирались сюда ночь. Сейчас он идёт налегке да ещё с заводными лошадями, а это означало, что до куреня Даритай-отчегина они добегут вдвое, а то и втрое быстрее.

«Значит, — решил он, — мы выйдем к куреню ко времени, когда жара сморит всех и загонит в юрты. Ну, дядя, — сморщился он и оскалил зубы, — держись».

Однако так, как рассчитывал Темучин, не получилось.

С увала кубарем скатился дозорный, крикнул:

— В степи люди!

Темучин в мгновение взлетел на Саврасого и рывком послал жеребца на крутую стену увала. Обрушивая копытами землю, зло ощеривая зубы, тот в три прыжка вынес его к урезу. Не выскакивая наверх, Темучин придавил бока Саврасого задками гутул. Жеребец встал как вкопанный. Темучин увидел: по дороге не спеша пылило с десяток всадников. Расстояние до них было неблизкое, но Темучин всё же разглядел по посадке, по блестевшему в лучах солнца оружию, что это воины.

«Пропустить их?.. — подумал и тут же сказал твёрдо: — Нет!» Пришла мысль: «Тревоги не чувствуется в их поведении, но они могли приметить следы сотни, а придя в курень и узнав, что Даритай-отчегин всадников в степь не посылал, они всполошат всех. Значит, остаётся одно — вперёд и меч из ножен!»

Он не подумал, что это будет первая его схватка и, наверное, первая пролившаяся от его меча кровь. Да о крови люди того времени не думали. Проливаемая кровь была обыденностью. Заботились о силе удара, о возможности увернуться от чужого меча или стрелы, о ловкости и выносливости коня, несущего воина в сечу. А кровь, что уж... Кровь — и своя, и чужая — была только платой за жизнь.

Нет, о крови Темучин не подумал... В нём всё напряглось. И мысли, и чувства. Это было мгновение яростной вспышки всех возможностей, которые дала ему природа и что он сам успел накопить за короткую жизнь. С неведомой ясностью он, окинув в другой раз взглядом степь, отчётливо различил каждую выбоинку на её теле, сурчиную нору, куст и измерил все расстояния, которые должны были преодолеть кони его сотни и кони десятка тайчиутов, встретившихся на пути. Прикинул, как и откуда обрушить удар. И в первой же схватке проявилось то, что в дальнейшем сделало Темучина необоримым в сражениях. Он увидел, как скачут кони сотни — хотя сотня стояла за плечами, — ясно различил, как сшибаются всадники, и даже услышал крики побеждающих и обречённые вопли побеждённых. Схватка с первого и до последнего удара меча прошла перед его мысленным взором. Оставалось только воскликнуть: «Урагша!» — и послать сотню вперёд.

Темучин поднялся на стременах и взмахнул рукой:

— Урагша!

Победный клич кинул кереитов на врага.

Всё было закончено в несколько мгновений. Сотня Темучина охватила тайчиутов кольцом, и те, растерявшись, рассыпались по степи. В кулаке они ещё могли прорваться сквозь цепь всадников, а так, каждый в отдельности перед налетающей лавой, тайчиуты были беспомощны.

Их били на выбор из луков, валили мечами.

Темучин свалил крепкого воина, наверное, предводительствующего в десятке тайчиутов. Во всяком случае, он первым сорвал со спины лук и бесстрашно бросился навстречу налетающим кереитам. Прямо перед собой Темучин увидел, как рука воина натянула тетиву, и в короткий миг определил: тайчиут берёт прицел так низко, что стрела ударит в грудь Саврасого. В тот же короткий миг — пальцы тайчиута ещё удерживали стрелу на тетиве — выдернул из-за спины идущую на коротком поводу заводную лошадь и мощно, как копьё, послал вперёд. Лошадь, ведомая налегке, без всадника, выметнулась перед Саврасым и с бешеного скока, как в стену, ударила в грудь коня тайчиута. Всадник, не успев выпустить стрелу, вскинул руки и, роняя лук, начал валиться на спину.

Меч Темучина вошёл ему в сердце.